— Разве можно всех под одно? Каждое дерево по-своему растет, каждая душа своим цветом расцветает. У меня вот четверо — ни один на другого не похож. Разве можно — всех под одно? Только уродовать.
— Штампованная вежливость была бы лучше многокрасочного хамства.
— Опять на своего конька, Владик!
— Урод, Наталья Викентьевна.
— Не такой урод, как себя показываешь.
— Молчу — вам виднее.
— А ты не молчи, говори, да душевнее — не злись.
Пожалуй, он злой, а не холодный.
— Отца у меня арестовали в тридцать седьмом. Мы с матерью сразу оказались в пустыне. Тетка, родная сестра отца, назначала нам свидания на улице. В школе я стал как прокаженный. Институт кончил уже в пятьдесят втором. И после войны, после двух ранений, с орденами, медалями, все равно мне отца вспоминали. Не скоро забудешь, Наталья Викентьевна.
Колонна грузовиков, грохоча, нагнала их, и разговор оборвался. У моста прощались.
— Вы и дальше пешком? — спросил Алену Жилин.
Выскочил из футляра, разговорился и остановиться не может. Жалко его.
— Да. Нам по пути?
На мосту гремели трамваи, машины — говорить было нельзя. Пожалуй, лучше бы идти одной, да все равно уж. Странный Жилин: работает с охотой — цех второй год держит переходящее Красное знамя, начитан, театр знает и живопись, внешность вполне… Нос длинноват, как у Гоголя, и сам щуплый, но в общем ничего. Одевается модно, без дешевки, а какой-то неухоженный, неприткнутый, какой-то переломанный. Жалко его. Ему лет тридцать пять… Ну и что? Глебу тридцать пять — так что? Завтра скажет: «Вас слушают…» Алена засмеялась.
— Удачная сегодня репетиция. И вы хорошо… особенно с Ипполитом. — «А я-то вчера Дуню загрохала». — Конечно, главное, как в жизни, так и на сцене, — ощущение свободы.
— Какая свобода? Если вокруг столько подлости, ханжества, все уродливо, грубо, жестоко.
Что он взорвался? И такое застарелое раздражение. Жалко его.
— А вы не жестоки?
— Я не толстовец.
Нет, бывает же он добрым.
— Ну, а что вы любите?
— Черный кофе с мороженым.
«Хочешь ломаться — черт с тобой!» Алена смотрела по сторонам, будто шла одна. И чувствовала: Жилин ждет, чтоб она заговорила. Опять стало жаль его. Мост кончился. Алена приостановилась.
— Мне направо.
— И мне.
Опять шли молча. Широким снежным полем с лиловыми тенями лежала река, а вокруг огни, огни, огни… Вот здесь на парапете над тихой водой сидели с Лилькой в последнюю ночь ее жизни — теплую белую ночь без огней. Никто не заменит Лильку.
Под светофором пришлось долго стоять.
— Вы думали, я собираюсь вам «душу открывать»? Кому это нужно? Душу! Гораздо спокойнее, когда люди поглощены заботами о вкусной и здоровой пище, домашнем уюте, красивой одежде, а их духовные запросы исчерпываются телевизором. Так всем спокойнее.
— Почему вы пришли в драмкружок?
— От скуки.
Лилька — умница: «Со скуки можно в церковь ходить, можно пакостить». И рыжий Тимофей ночью в степи говорил… Бросовый Гошка в Верхней Поляне со скуки пил до потери сознания. Галочка-полевод насмешила безапелляционным заявлением: «Когда скучно, то лично меня это ничуть не воспитывает».
В эту поездку, в Бийске, на строительстве промышленного городка, бригадир штукатуров Ася провожала их на ночлег в женское общежитие. Славная девушка, застенчивая, взгляд детский, удивленный. На вопросы отвечала коротко, а уходя сказала:
— Интересно играете. Очень интересно. Почаще бы. Скучно у нас живут.
Алена спросила:
— А ты?
Ася усмехнулась:
— А мне не скучно. Спасибо вам. Спокойной ночи вам.
Она открыла дверь, легкую косынку с ее плеч сдуло на пол сквозняком. Ася наклонилась, из-за ворота строгой закрытой кофточки выскользнул крестик на шнурке. Ася подхватила его, зажала в кулаке у шеи, торопливо подняла косынку. Глаша захлопнула перед ней дверь.
— Ты что же, верующая?
Ася съежилась, смотрела в пол, прижимала кулак под шеей.
— Что ты боишься? Мы ведь не побежим заявлять.
Она разговорилась не сразу, а ушла от них под утро. И ни в чем не уступила. Весь смысл существования — за гробом. На земле жизнь тусклая, скучная. Она работает старательно, о девочках своей бригады заботится, потому что надо жить праведно, иначе не попадешь в светлый рай.
— А девочки твои тоже кресты носят?
— Я не агитирую.
Алена спросила:
— А какой он, этот рай, ты знаешь?
Ася чуть прикрыла глаза, будто ветер душистым теплом подул в лицо:
— Свет голубой, небесный. Кругом сады в цвету. Цветы пахучие. Пение красивое, как в церкви. Души в золотых одеждах. И все друг к другу в добре, в ласке, в счастии нерушимом.
Зишка зажала рот рукой, в глазах — смех. Во взгляде Агнии недоумение, испуг. Глаша воинственно нахмурилась. У Алены все смешалось.
— Послушай, это же можно здесь, на земле, — цветы и пение…
— А театр? А книги? А научные открытия в твоем этом голубом сиропе будут?
— А лес, горы, реки, море?
— А танцы, волейбол? А ребятишки маленькие?
— А путешествия?..
— А любовь?
Ася, будто грубо разбуженная, часто заморгала.
— Любовь — одно похабство. Только переспать. А если женятся — одни обиды, склока: хуже зверья. — Лицо, шея, руки ее вздулись красными пятнами. — Одно зло, одно бесчувствие во всех… Скука.
— Неправда! Тебе только девятнадцать — что ты видела? Не злись! Выдумала себе этот рай, а на земле хорошего не хочешь замечать, дурочка!
Ася тупо и зло повторяла:
— Добра душевного на земле не дождешься. — С этим и ушла.
— Мне так нехорошо, будто мы виноваты…
Алена перебила Агнию:
— И виноваты. Весь театр, все искусство. Еще у Льва Толстого: «Какая леденящая вещь, почти равная уголовному преступлению, — минута скуки на сцене». Минута! А целый вечер? Уголовники мы все. Драматурги — в первую очередь. Производители скуки…
— Нашла виноватых! — оборвала Глаша. — А режиссура? Классику ставят — тоже тошнит. Девчонки, до меня только сейчас начинает доходить… Идиоты — мы спорили с Агешей! Смяты чувства, смелость задавлена, разрушения в душах, в отношениях. Нет, чем она так переломана? Ведь только девятнадцать. Кошмар!.. И скрытная: «Все господу богу известно».
Владлен тоже переломанный, но тут все понятней. У всех разное, а в общем…
Пошел снег и сразу повалил густо-густо. Пропали дальние, потускнели ближние огни… Первый раз поехали с Глебом за город, так же вдруг обрушилась метель… И провожала его в Севастополь — мело… И завтра будет снег. Ой, что будет завтра? Что же? Нельзя звонить. Почему? Надо просто сказать: «Хочу увидеть Глеба, он здесь. Он мой друг, я имею право». — «Откуда ты знаешь, что он здесь?» — «Откуда?.. Звонила». — «Зачем? Почему?» — «Не знаю».
Разве Сашка поверит в чудо? Все равно имею право…
Алена поскользнулась. Жилин поддержал ее. Как тошно ему одному!
— Вы где живете?
— На Садовой. Мешаю?
— Вовсе нет.
— Я вас провожаю для прогулки. Перед сном.
Алена засмеялась — погода-то не прогулочная.
— Почему вы не женитесь?
— «На время — не стоит труда», а до гроба — нет фундамента. — Он пригнул голову, ветер бил в лицо снегом. — Одних биотоков недостаточно. Необходимо, как говорится, взаимное доверие.
— Ох, да! Без доверия… — Алена замолчала, будто ей тоже мешала вьюга. — Вот, я говорила… Вот ощущение свободы, конечно, невозможно без доверия. Когда тебе верят, легко работать, пробовать… Очень плохо, что вы не хотите верить людям.
Жилин ответил коротким смешком, помолчал, но Алена чувствовала, что он еще заговорит. Свернули с набережной. Возле домов снег уже не летел в лицо.
— Верит или не верит людям инженер Жилин — это на общественной нравственности не отражается.
— Почему так зло?
— От слабости.
— А знаете, то, что вы так злитесь… Это в общем-то хорошо. Подождите! Конечно, плохого порядочно. И хуже всего такие Буняевы, Каталовы.
— А пандемическая грубость? Наталья Викентьевна говорит: души изнашиваем. А куда ни ткнись — все будто одолжение вам делают.
