— У нас не врут, просто о многом не пишут.
— А в твоей «Америке» все, как на исповеди, выкладывают?
— Ребята! — Алена приостановилась, взяла за руки Женьку и Джека. — Как будут смеяться лет через сто над дремучими идиотами, что со злости готовы разгрохать самих себя. Представляете? Загубить землю! Земной шар — представляете!
— Если будет кому смеяться, леди!
— Неужели ты веришь, что мы перестанем существовать?
— И да и нет. По настроению.
— Там не могут представить, что у нас решительно ни одному человеку война не принесет выгоды.
— Выгоды! Эта атомная мне уже антирелигиозную работу с бабушкой сорвала, — сердито сказал Женя. — Ну, что смешного? Она теперь твердит одно: как сказано в писании, так и будет: конец миру из-за этой злобы капиталистической.
Смех затихает. Алена опять вырвалась вперед, опять слушает голос, выделяющийся из всех:
— …Философ семнадцатого века, а звучит сегодня… Можно и с небольшими знаниями сделать уйму полезного. Можно кончить три факультета и ничего не дать людям…
— Если человек отлично работает ради карьеры, он все же приносит пользу.
Валерий умный, и голос у него мягкий, красивый, а почему-то не трогает. У Сашки — как колокол, охватывает с головы до ног…
— Но все-таки будет подминать интересы дела ради своих.
Сашка умнее всех на курсе. Не только на курсе, на институтских собраниях он говорит лучше всех, лучше Гриши Бакунина и Вали.
Какая своеобразная тишина ночью в городе! После грохота, звона, воя, шипенья, лязга дневного города — плеск воды в полынье, далекий гудок паровоза, гуденье промчавшегося самолета, собственные шаги и голоса — все это кажется тишиной.
Может быть, Сашка прав — актриса должна быть очень серьезной, строгой. Но что плохого, если ей весело! Наверное, сегодня он опять будет ругать ее. Так тошно ссориться! Так не хочется опять спорить, доказывать! С ним так трудно спорить, всегда он почему-то прав.
Единственный раз она победила. Это была их первая ссора. Шли в загс. У нее настроение было отвратное — получалось, что она идет регистрироваться из-за подлой сплетни. Если бы не трогали Анну Григорьевну, назло Недову и его прохиндеям еще год не пошла бы. Мерзавцы! И зачем Сашка всем это: «Моя жена, моя жена», — кому какое дело?..
— Последний раз в жизни ты шествуешь по улице, Елена Строганова.
— Что?
— Всё. Конец. Обратно пойдет Елена Огнева.
Алена остановилась:
— Что? Какая Огнева? Я — Огнева? Да ты что?..
— Не хочешь мою фамилию?
— Я — актриса.
— Отойдем в сторону. Огнева — плохо для сцены?
— Но я уже Строганова.
— Что значит «уже»?
— Меня уже знают.
Саша фыркнул:
— Кто?
— На Алтае. И здесь… Мы уже столько играли…
— Подумаешь!..
— Не «подумаешь», а знают. И не буду менять. Я — Строганова, я люблю, я привыкла… Это фамилия отца, моя.
— Тише. Я хочу, чтобы у нас была одна фамилия.
— Возьми мою.
— С ума сошла!
— Я — сошла, а ты — нет?
— Всегда берут фамилию мужа.
— Мы можем быть исключением.
Сашка отвернулся, желваки забегали на щеках. Алена заложила руки в карманы, прислонилась к перилам у витрины булочной и уставилась в небо. Наконец он спросил:
— Так… Пойдем все-таки?
До загса шли молча. У подъезда Алена сказала:
— Не стану регистрироваться с такой злой собакой.
Сашка взял ее под руку, они побежали вверх по лестнице. И ничто уже не могло испортить настроение. Комната, обставленная с казенным безвкусием, унылая хризантема на тумбе позади скучной женщины, сама женщина, казенно радостным голосом сообщившая, что с «данной минуты» они являются мужем и женой, — все было только смешно и не касалось важного, дорогого.
Алена осталась Строгановой, и близость их не разрушилась от этого. Они почти не расставались. Если Сашка был свободен от репетиции, он сидел в читальне или тут же в аудитории с книгой. Она ездила с ним на занятия заводского драмкружка. Кружковцы встретили ее горячо, дружески — они уже смотрели спектакль «Три сестры» и видели в ней Машу и жену их руководителя. Сашку очень уважали, но побаивались. Алене было интересно на репетициях, она даже немного завидовала Сашкиной уверенности, свободе — нет, она бы так не могла. Он очень много знает. Просто удивительно, до чего ему все ясно в доме Булычова. А ведь дом Булычова еще дальше, еще непонятнее, чем дом Прозоровых. В дом Прозоровых их ввела Анна Григорьевна, и то понадобилось три года. Да и сейчас еще не все понятно — каждый спектакль открывает новое.
— Как ты постиг булычовский быт и вообще всю эту купеческую психологию?
Сашка усмехнулся.
— Читать надо больше, Елена Строганова, — и поцеловал ее, как всегда, под фонарем. — Я, конечно, советовался с Агешей, с Корневым, с Виталием Николаевичем. Но главное — книги. Уйму перечитал для Булычова.
Да, читать, как Сашка — везде, в любых условиях, — никто на курсе не может. Зато и знает он уйму. Вот только что рассказывал Валерию о Монтене, сейчас запросто цитирует какое-то письмо Маркса: «Если бы целая нация действительно испытала чувство стыда, она была бы подобна льву, собирающемуся сделать прыжок».
Удивительный у Сашки голос.
Алена пробовала читать в троллейбусе, но вдруг ее ухо ловило: «Ведут совершенно скотский образ жизни: работа и книги. Ни в театр, ни в гости, поговорить с ними не о чем: для нее только завод, для него институт — молодожены называются! Да еще каток обожают. Я ей прямо все высказала, а она, хамка все-таки, говорит: „Делать вам нечего, тетя, везде свой нос суете!“ Мне — нечего делать! В общем я плюнула, пусть киснут, не видя жизни». Разве могла Алена не заглянуть с одной стороны и с другой на женщин, сидевших перед ней? У обеих, по выражению Олега, накрашено все, что поддается окраске, вещи на них только импортные. Они напомнили Шараповых — Лилиных хозяек. Алена прислушивалась к разговору и старалась представить: какие же у них мужья? Может быть, хорошие — вроде этого главного инженера или каперанга Шарапова, — поглощены своим делом и не видят ничего дома. Или карьеристы? Тогда такие жены им подходят. А в общем сыграть такую довольно просто. Нет, читать в троллейбусе невозможно — вот две старушки рассказывают друг другу о внучатах. Надо же послушать — когда-нибудь придется и старух играть!
Ох, Сашка, Сашка, неужели опять сегодня ссориться до утра, как было из-за художника?
Снова догнал Алену Джек.
— Идущая впереди, хочу тебе сообщить нечто. Конфиденциально пока.
Неужели о Майке? Она совсем околдовала Джечку — перестал трепаться, похорошел, даже глаза стали больше…
— Ну?
— Из неофициальных источников: Недов ведет против нас тихую интригу в Филармонии — хочет отправить на Алтай бригаду своих недовывихнутых…
— Ох, гадина! — Алена повернулась назад, распростерла руки. — Стойте! Недов пропихивает на Алтай своих. Вместо нас, представляете! — дернула Джека за воротник. — Ну же, рассказывай.
После первого взрыва начали предлагать:
— Телеграмму Радию! Пусть комсомол…
— Нет — Разлуке! Лучше — райком партии.
— И Арсению Михайловичу в Филармонию.
— Пусть требуют нас!
— Прежде всего пойти здесь в Филармонию и…
— Прежде всего — рассказать Агеше.
— Она скажет: «Решайте сами».
— Слушайте, граждане! — трагически воскликнул Женя. — Ведь у Недова наверняка прицел на театр! Вместо нас — своих «бухнутых» на целину…
— Ах, и до тебя дошло. Кошмар!..
— Таран под его дудку поет: «Неполноценный, малочисленный курс»… Думает количеством… Бездарности проклятые!
— Я за открытый бой, — провозгласила Алена. — Просмотр: и нас и «недовывихнутых». От них же мокрое место…
— Недов организует «свою» комиссию, и от нас мокрое…
— А почему не могут ехать две бригады? — легко покрыл возбужденные голоса Сашкин колокол. — Пусть там решает зритель. На Алтае у Недова дружков не заведено еще. Там надо идти в открытый бой.
