— Ленту... Ленту готовь, — хрипел пулеметчик в сторону изумленно застывшего товарища, не отрываясь от прицела. Голос его тонул в дробном рокоте выстрелов. Холщевая лента, извиваясь, ползла вниз. Стреляные дымящиеся гильзы сыпались рядом.

Бегущие фигурки ткнулись в снег, прижимаемые свинцовым шквалом. Некоторые из них, не выдержав, поворачивали обратно и падали.

Голубовский повернулся, чтобы выйти. У входа он столкнулся со спешившим сюда Ростовцевым.

— Борис Николаевич, это же безумие. Ему нельзя, — крикнул он, силясь перекричать грохот выстрелов и показывая на кровоточащий обрубок ноги стреляющего.

— Пустите меня на ваше место, — сказал раненому Ростовцев, когда кончилась лента. — Вас должны перевязать.

— Ничего, я еще могу. Я еще|... могу, — повторил тот, опуская голову на руки. Слабость овладевала его телом. Возбуждение, придавшее ему силы, улеглось, и он почувствовал, что ему убийственно хочется спать.

Ростовцев лег у пулемета.

«Осталось десять, — подумал он. — Десять утомленных работой и бессонницей человек... А Ковалева нет. Что с ним?»

С какой-то злобой отчаяния он веером ударил по ровному снежному пространству с прижавшимися к земле финнами, заставляя их подняться. У самого конца простреливаемой площади взметнулись несколько фигур и побежали вперед к станционному зданию. Ростовцев, тщательно целясь, пересек им дорогу. Вот упала одна фигура, вот вторая, словно запнувшись, ринулась на землю. Но остальные еще бежали. Они уже приближались к зданию. Пулемет неистовствовал. Дрожа и сотрясаясь, он выбрасывал все новые потоки свинца. Вот среди бегущих упало еще несколько человек... Но остальные уже успели скрыться за зданием.

«Плохо», — подумал Ростовцев, поднимаясь, чтобы уступить место новому бойцу, присланному Антоновым взамен раненого. Под защитой домов финны могли теперь подойти вплотную, не опасаясь выстрелов. Нужно было немедленно преградить им путь.

Ростовцев бегом вернулся к Антонову.

— Сержант, — сказал он ему, — нам придется разделиться. Возьмите пулемет и попытайтесь занять ближайший к станции дом. Их нужно остановить во что бы то ни стало. Вторым номером возьмете... — Ростовцев на мгновение остановился, окидывая взглядом оборону. — «Кого же?.. — подумал он. — Ведь осталось всего десять, и каждый боец необходим на своем месте... Кого же?..»

— Разрешите пойти мне? — нерешительно попросил Голубовский, словно отвечая на его мысли. Он находился поблизости и слышал приказание.

Ростовцев недоверчиво посмотрел в его сторону:

— Вам?

Он хотел спросить старшину, не испугается ли он, но почему-то вместо этого подумал, вспоминая беседу перед боем:

«Хочет доказать, что взял себя в руки... А справится ли? Ну, да вместе с Антоновым ничего...»

Рассуждать было некогда. Время приходилось исчислять секундами, и Ростовцев, кивнув головой, согласился:

— Хорошо, идите! Возьмите автомат и патронные коробки. — Он пристально взглянул старшине в глаза и отчетливо добавил: — Но помните: вместе с Антоновым вы берете ответственность за жизнь сотен людей. Не подводите!

— Постараюсь, — прошептал Голубовский, смутившись.

Перебегая от дома к дому, они двинулись вперед. Заметив их, финны усилили огонь. Пули свистели в воздухе порой где-то совсем близко. Ударяясь в снег или бревна, они сухо щелкали, издавая своеобразный отрывистый звук. Впереди двигался Антонов, тащивший пулемет. Местами, где было снегу больше, колеса пулемета вязли, но Антонов не останавливался, напрягаясь изо всех сил. Сзади с патронными коробками бежал Голубовский. Он отстал от сержанта, как только они вступили на первое открытое пространство. Посвистывание пуль и снежные облачки, взбиваемые ими, как-то сразу подействовали на Голубовского, и он понял всю опасность дела, за которое взялся сам по своей доброй воле. Там, в траншее, было сравнительно легко решиться на подвиг. Но на открытом месте ему показалось, что весь огонь сосредоточен только на нем. И знакомый холодок страха снова заполз в его душу, заслоняя собой все остальное, унося способность соображать. Бросившись на снег после первой же перебежки, он уже пожалел, что вызвался сопровождать Антонова и не предоставил это кому-нибудь другому. Снег показался ему спасительным, и оторваться от него он смог, лишь увидев во взгляде сержанта, обернувшегося к нему, нетерпение и даже, как он со страхом подумал, какую-то особую злость.

— Смотри, старшина, — процедил сквозь зубы Антонов, когда Голубовский его догнал, — без патрон мне делать нечего. Испугаешься — всех подведешь. Тогда воентрибунала не минуешь.

Больше он не прибавил ничего и снова двинулся вперед.

До Голубовского не дошли его слова. Но, чувствуя раздражение сержанта, он постарался улыбнуться ему серыми губами, словно тот мог увидеть это и извинить его. Теперь он уже старался не отставать. И оказалось, что бежать вдвоем было как-то менее страшно.

Благополучно добравшись до крайней избенки, Антонов выбрал место за углом. Отсюда вплоть до станционного здания начинался ровный простреливаемый с новой позиции участок.

— Теперь не пустим, — удовлетворенно сказал Антонов, ложась за пулемет. Примериваясь, он долго и тщательно выцеливал, ловя в прорезь щита еще далекие фигурки.

Трясущимися руками старшина раскрыл коробку, подвинул ее ближе и подал конец ленты. От волнения он сделал это не так, и сержант строго поправил его.

— Переверни коробку!

Голубовскому казалось, что ленту Антонов вставляет слишком долго. Выглянув, он заметил, как к ним бегут люди. Они были пока далеко, но с каждой секундой приближались, и Голубовский подумал, что их очень много. Если они придут сюда и застанут его за пулеметом, тогда — смерть!

— Стреляйте же! — беспокойно поторопил он Антонова, не понимая, почему тот медлит. — Стреляйте!

— Погоди.

Закусив губы, Антонов напряженно выжидал. Наконец, давнул гашетку и, упираясь локтями, веером повел стволом пулемета.

Цепь залегла.

Антонов пачками вел прицельный огонь, удерживая финнов в снегу. Кое-кто попытался подняться, но сержант, ударив по флангу, снова прижал поднявшихся к земле. И тогда они начали ответный обстрел. Опять засвистел воздух, и вокруг поднялись облачки снежной пыли. Загудел от попадания пулеметный щит, и пуля, взвыв, ушла рикошетом.

Голубовский отпрянул за угол. Антонов повернул к нему голову со строгими прищуренными глазами:

— Куда? Боишь...

Он не окончил и вдруг, не выпуская рукояток, захрипев, мягко осел на землю...

Ростовцев, обеспокоенный молчанием пулемета, выскочил из траншеи и отбежал на несколько шагов, чтобы посмотреть на происходящее. Он увидел, как заметалась у бревенчатой стены дома белая фигура Голубовского, и понял все.

«Струсил, опять струсил», — подумал он и, выпрямляясь во весь рост, кинулся вперед. По пути, обернувшись к траншее, он крикнул как можно громче:

— Тимошихин, за мной! Скорее!

Он бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь, проваливаясь в снегу, не обращая внимания на обстрел. От быстроты теперь зависело очень многое.

Заметив его, Голубовский кинулся навстречу, словно видя в этом спасение.

— Куда? — закричал Ростовцев и впервые за все время прибавил крепкое ругательство. — Куда? Назад к пулемету! Трус!.. Назад!.. — он выхватил пистолет и взмахнул им в воздухе.

Не слыша его слов, Голубовский в нерешительности остановился.

— Назад! — хрипло повторил Ростовцев, приближаясь. — Под суд захотел, трус?..

Только сейчас понял Голубовский смысл происшедшего. Он вспомнил строгое лицо Антонова и его жесткое предупреждение. Воентрибунал! Конечно, потому что им нет никакого дела до его жизни. Им важно лишь то, что он покинул поле боя, подвел взвод... И холодок ужаса, поселившийся в нем раньше, превратился в панику. Мелкая дрожь ударила в ноги, и он сразу забыл обо всем, что касалось других. Ему страшно захотелось жить самому, жить во что бы то ни стало.

И вдруг далекая и еще неясная мысль показалась ему спасением. Он бросил автомат и метнулся в сторону, поднимая руки, чтобы показать, что не имеет оружия. Споткнувшись, он упал, тут же поднялся и опять побежал.