Долго еще они беседовали. Постепенно темнело, и полумрак создавал какую-то интимную обстановку. Ростовцев поднялся и сказал, дружески взяв старшину за плечи:

– Бросьте хандрить, Голубовский! Кончится война, и нас встретят те, о которых мы вспоминали. Это будет чудесное время, и, чтобы оно пришло, стоит и потерпеть немного... Встретимся мы с вами где-нибудь в Москве. Нальем бокалы и вспомним вот этот домик и это время, которое будет уже позади. Ах, как будет хорошо! А потом я спою вам, а вы мне будете аккомпанировать, как недавно в вагоне. И исполним мы ту же песенку. Согласны?

– Хорошо, – улыбнулся Голубовский.

Когда Ростовцев был уже у самой двери, он нерешительно остановил его.

– Борис Николаевич,- сказал он с усилием,- я хочу вас попросить об одном... Только пообещайте, что вы исполните это.

– А что же именно?- спросил Ростовцев.

– Нет, вы пообещайте. Это совсем маленькая просьба. Она не доставит вам особых хлопот... Пообещайте же...

– Ну, хорошо, если в моих силах, обещаю.

– Если будет несколько не так, как мы условились,- заговорил Голубовский, запинаясь,- то-есть я хочу сказать, если меня... убьют, и нам не придется встретиться в Москве... Нет, нет, не перебивайте,- заторопился он.- Это я так, на всякий случай... Все ведь может произойти... Так вот, если это будет, я прошу вас взять мой блокнот, из которого я вам сегодня читал, и письмо – они лежат у меня всегда вместе, вот в этом кармане- и переслать все это домой. Адрес написан на конверте... Это будет мой... последний подарок... маме. Она меня так любит... Я вас очень прошу.

– Опять вы про это!- с досадой сказал Ростовцев.- Я уверен, что ни с вами, ни со мной ничего не случится. Попомните мое слово, еще по театрам вместе ходить будем!

– Нет, я верю вам... Я хочу верить, но... но вы уж пообещайте. На всякий случай...- он так умоляюще взглянул на Ростовцева, что тот сказал:

– Ну, хорошо. Согласен. Только берегитесь. Я еще припомню вам эту просьбу и проберу, когда встретимся в Москве. При всех прямо и проберу! Так и знайте.

Ростовцев на мгновение задумался:

– Кстати, скажите, Голубовский,- осторожно произнес он,- в стихах, нто вы мне прочли, о ком, это написано: «...Я увидел скромный, опушенный снегом, одиноко серый милый силуэт». Кто это? Ваша девушка?..

Голубовский отрицательно качнул головой. Фигура Ростовцева внезапно расплылась перед его глазами от набежавших слез. Он хотел что-то ответить, но образовавшийся в горле комок задержал готовые вырваться слова.

– Нет,- наконец, произнес он полушопотом, делая усилие, чтобы не расплакаться.- Нет, это... мама...

Голубовский несколько раз прошелся из угла в угол, потом, занавесив окно плащпалаткой, зажег свечу и приклеил ее на середине столика. На свет из щелей выползло несколько тараканов. Деловито шевеля усами, они забегали по шершавым доскам стола, куда-то торопясь и что-то отыскивая. Голубовский присел на табурет, вытащил из полевой сумки листок бумаги и начал писать. Тараканы двигались в разные стороны. Некоторые из них попадали на лист и останавливались, когда он в раздумье переставал писать. Брезгливо морщась, он концом карандаша скидывал их на пол, не решаясь раздавить.

Пламя свечи коптило и колебалось. Стеарин, плавясь, скоплялся в лунке, переполнял ее и медленно скатывался вниз, образуя на свече причудливые фигуры. Из-за двух перегородок доносилось приглушенное похрапывание спящих санитаров.

Кто-то постучал в окно. Голубовский поспешно вытащил из кармана гимнастерки конверт, вложил туда исписанный листок. Вошедшая сестра застала его сидящим в прежней позе. Она шумно опустилась на топчан и сказала:

– Я к тебе, старшина. Пусти переночевать. Наша машина барахлит: что-то с мотором случилось. Поедем утром.

Пламя свечи заколебалось сильнее от ее порывистых движений. Голубовский прикрыл его рукой и ответил:

– Располагайтесь на топчане, а я могу перейти в другую комнату.

Он хотел выйти, но сестра остановила его.

– Куда это ты собрался? Только я пришла, а он уж и бежать! Хорош хозяин, нечего сказать. Разве так гостей развлекают?

– Перестаньте, Фаина,- попросил Голубовский.- Я устал и хочу спать. И что за охота дурачиться? Ложитесь и вы лучше.

– Ух, какой строгий,- шутливо обиделась Фаина. – Смотри, я рассержусь, и тебе будет плохо – у меня чин постарше твоего... – Она сделала строгое лицо и грудным голосом скомандовала:- Товарищ старшина медицинской службы Женечка Голубовский, приказываю вам сидеть около меня и развлекать до тех пор, пока мне спать не захочется!

Она звонко расхохоталась. Смех ее был настолько заразителен, что и Голубовский устало улыбнулся. Фаина уселась поудобнее и, болтая в воздухе ногами, неожиданно попросила:

– Дай водички, старшина. Сейчас ваш Ковалев накормил селедкой, умираю – пить хочу.

– Может, чаю согреть? – предложил Голубовский.

– Не надо. Давай воды...- Она осушила поданную кружку, поставила ее на стол и сказала: – Скучно вы живете. У вас и вода какая-то кислая. От скуки, наверно, испортилась. В нашей санчасти куда лучше. Мы и песни поем в землянках, и сказки рассказываем, когда работы бывает не очень много. В этом отношении в обороне хорошо. Обживешься в землянке, привыкнешь к месту, и уходить не хочется. Как в наступление пойдем, будет труднее.

– А скоро?

– Кто ж его знает. По-моему, скоро. Финны выдыхаются. Сначала атаковали, а теперь все больше постреливают и только. В землю закапываются. Ну, мы им скоро подсобим в этом...

– Фаина,- прервал ее Голубовский,- а у вас в санчасти никого не ранило?

– В санчасти – нет. В батальоне одного фельдшера миной поцарапало, но легко. Через недельку отлежится, Сергеева знаешь?

– Да.

– Вот его.

– Значит, у вас все-таки опасно?

– Кто ж об этом думает? – удивилась Фаина.- Не в солдатики играем, всякое случиться может. Как кому повезет... А ты что, боишься?

– Нет,- замялся Голубовский. – Просто интересуюсь товарищами.

– Это хорошо, – сказала Фаина, не заметившая, как покраснели его щеки.- Когда знаешь, что о тебе кто-то вспоминает, работаешь лучше, и работа спорится.

Они беседовали еще некоторое время. Фаина часто возвращалась к тому, как идут на позиции дела, расскаэывала, как чувствуют себя их общие знакомые, каково их настроение. Она рассказала, что начальник санслужбы очень беспокоится о своей семье, от которой давно не получает никаких известий, сообщила, что майор Крестов недавно крепко отчитал ее, когда она, торопясь куда-то, забыла его приветствовать. Под конец, заметив, что Голубовский плохо слушает, она положила руку ему на плечо и сказала:

– Утомила я тебя своими разговорами. Ну, не сердись, я сейчас уйду...

Голубовский медленно поднял взгляд и вдруг как-то воровато подумал:

«А что, если ее поцеловать?.. Вот так взять и поцеловать. Ведь мы одни, и никто об этом не узнает!.. И именно сейчас, потому что она уже уходит...»

Сначала он испугался этой мысли. Но руки сами собой потянулись к ней. Она заметила его движение, но не поняла его и с недоумением остановилась. Подумав, что она ждет его, он как-то помимо сознания обнял ее за талию. Он почувствовал, что она отталкивает его и внезапно, струсил.

«Вот сейчас она ударит меня по щеке, – промелькнула новая мысль. – Как это стыдно!..»

Но она не ударила, а лишь отстранялась от него, закрываясь руками.

И тут же он подумал, что она может обидеться. Смущаясь, он отпустил ее и вполголоса произнес:

– Простите меня... Я... я... нечаянно. Я...- он не докончил, потому что ему показались глупыми и неуместными собственные слова и этот извиняющийся тон. Он окончательно смешался и покраснел густо, как напроказивший ученик.

«Зачем я это говорю? – тоскливо подумал он, смотря, как колеблется огонек свечи. – И зачем все это сделал?»

У него вдруг появилось желание попросить Фаину никому ничего не рассказывать. Но он удержался, потому что эта просьба опять ему показалась глупой и неуместной. Он попытался успокоить себя мыслью, что в его поступке не содержалось ничего особенного.