Хлеб наш насущный. Нет ни малейшего сомнения в том, что человек живет не о едином хлебе, но если кто-нибудь из последних сил добывает хлеб, то как сказать ему это «не о едином хлебе»?.. Напротив. Каждый из нас, испытавший крайнюю нужду, знает момент, когда сильное желание хлеба раскрывает его солнечную природу, в которой исчезает разделение жизни сытых людей на заботу о хлебе и еще о чем-то «высшем»…

Эти слова «не о едином хлебе» относятся к сытому человеку. Голодному почему-то это сказать так нельзя. Напротив, голодному надо сказать именно, что в хлебе единство солнца, земли и труда человека.

1942 год. Ах, как хочется жить! При этих словах мне мелькнуло из времени голодания первых лет революции, как однажды, достав кусочек черного хлеба, я обнюхал его, облизал и почувствовал в этом жалком кусочке черного хлеба благословенную творческую силу всего солнца…

Искусство слова состоит в знании того, что следует сказать немногим и что можно сказать всем… Есть ли слова для всех? Есть! Это первое слово «Хлеб».

…Пришел к своему месту на большом пне, где присел и притих и, подумав, записал себе в книжечку: есть слово для всех, это – «хлеб». И есть иное слово, предназначенное для каждого из всех.

Первое слово «хлеб» в сущности своей не есть слово, а только лишь сигнал необходимости между людьми… Истинное слово требует от каждого творческого участия, в котором создается личность, и каждый из всех может сделаться личностью…

Пусть господствует зло, но я утверждаю неприкосновенную силу добра как силу творческую труда и прежде всего «хлеб наш насущный».

Нет, ни в разуме, ни в сердце до тех пор человек не найдет ответа на вложенное в его натуру чувство гармонии, пока не станет сам на свое собственное место существования и с полным риском для жизни и даже ценой унижения, с протянутой рукой, за куском черного хлеба, опишет свой собственный меридиан.

Становясь на свой корень, человек обретает счастье, несмотря на несчастья друга, потому что сам делается как все и в жертвенном творчестве своем забывает себя.

На злое дело – подскажи только – и всякий способен. На доброе – редкий. Зло сделать много легче добра. И все-таки живем и собираемся жить в будущем лучше в том уповании, что добро побеждает зло.

Пахло липовым цветом, и глаз отдыхал на чудесной, сочной, светящейся в солнечных лучах зелени.

Но мы не могли ничего друг другу сказать: возле этого бульвара с липами неустанно неслись, гремели, гудели трамваи и машины.

В будущем поезда спрячут под землю и в городе будет совершенная тишина. Вероятно, именно так и надо подходить к городу, то есть так же, как и к природе: участвуя лично в творчестве лучшей жизни и самого города. Так, если город глушит, надо броситься в работу над заглушением ненужных звуков, а не проклинать города.

У каждого зверя, у каждой птицы, и у паука, и у растения всюду и у всех есть место своего рождения – свой дом. Однако птицы улетают из своих гнезд, и маленькие звери покидают свои логовища, и пауки улетают на своей паутине. Много мужества, много героизма требуется от каждого паучка и пчелы, чтобы расширить ареал своего рода. Готовность умереть за других ценнее даже, чем самое рождение новых существ. И оттого и у животных, и у растений, и у всех живых существ на земле, и у самого человека готовность умереть за общее дело считают Большим делом, а рождение даже таких существ, как человек, считается Малым делом.

Этика социализма в том, чтобы маленькому вдунуть душу большого.

Необходимость политики основана на том, что нельзя во всех случаях действовать немедленно вслед за тем, как явилась мысль (сознание). Приходится, нечто зная вперед, подождать, – и эта вынужденная отсрочка действия есть политика.

И тоже, нельзя какую-нибудь мысль сказать сразу всем, надо подготовить массы к признанию данной мысли, – и это постепенное введение масс в крут нового сознания требует политики.

Наша идея, наше государство живет той личной энергией, которая содержится в каждом из нас, как запас, как сокровенное достояние каждого.

…Нет, социализм такая же правильная оболочка жизни, как известковая оболочка яйца. Социализм – это бесконечно близкое соприкосновение с жизнью, но совершенно такое же, как известковая оболочка соприкасается с содержанием яйца.

Если курица сидит на яйце, то все существа, заключенные в яйце, начиная с самого эмбриона и кончая последним электроном белка, являются между собой современниками и держатся друг возле друга в скорлупе яйца до тех пор, пока курица не отсидит свое необходимое время.

Так и у нас у всех это есть: мы все между собой современники и каждый из нас участвует по-своему в зарождении, и вынашивании, и, наконец, в явлении на свет чего-то нового.

Между личностью и обществом есть люфт, когда и личность может наделать беду обществу и общество может погубить личность: и тут вся игра, стоящая целой жизни.

Правда, стоит заниматься этой игрой. И оттого занимаются, и существуют политики, и дипломаты, и цари.

Люфт между обществом и личностью – это «Бог правду видит, да не скоро скажет». И это «не скоро» равняется целой жизни.

Где же люди? Не ищите их далеко, они здесь: они отдали свое лучшее, и их так много, что имена не упомнишь. Имена здесь сливаются в народ, как сливаются капли в падун.

На тонкой ниточке состоит связь моя с родиной: эта ниточка – мое личное словесное творчество… И тут все: пока я пишу, я – сын своей родины. И потому нечего раздумывать, нечего расстраиваться, а побольше и получше писать.

В поисках образа героя[8]. Вся жизнь человека, его науки, искусства, техника – есть сказка о правде, и вся правда и вся новая мысль открывается в том, как бы нам сделать всем сказку, чтобы человеку на земле получше жилось.

Кончается сказка – начинается дело.

– Где же теперь будет сказка?

– В наших делах: наши дела будут сказкой.

Почему бы в образе моего героя не дать, пусть утопический, идеал разрешения свободы и необходимости?

Живой человек – это герой моей будущей повести, соединенный из фигуры моего друга О., Суворова, Руссо, Ивана-дурака, Дон-Кихота с тем ощущением нашего детства внутреннего («будьте как дети»), и природы, и себя самого в своей вере в жизнь, и любви.

Живой человек – это человек, находчивый в правде. Это вместе с тем значит, что такому человеку не нужно в решительный момент действия лезть на полку справляться по книгам и не нужно идти к начальнику просить выдать мандат на спасение утопающего человека.

Мой герой, когда с негодяем вступает в борьбу, то это все равно, что с самим собой начинает борьбу. Его задача – скрутить негодяя и заставить его делать то самое, чему он служит. Он везде милостив к своему врагу после победы, потому что враг как бы уже соединился с ним.

Правдотворчество дает бесстрашие самому себе, а со стороны становится страшно за правдолюбца: кажется, вот-вот он погибнет. Правдолюбец плывет в обществе, как корабль, рассекая лоно вод на две волны: на одной стороне друзья героя, на другой стороне – враги его… Вера в правду, ощущение ее и правдотворчество мгновенно показывают фальшь слов обыкновенных людей и мгновенно рождают неожиданный ответ, острый, пронзительный, как укол шпаги.

Дон-Кихот всегда в правде: он в правде и оттого не боится, не стесняется, не жмется ни в каком обществе, рыцари это или пастухи. Так вот и мой герой.

В книге «Дон-Кихот» нет нашего нажитого Дон-Кихота. Там только сатира на рыцарские романы, и Дульсинея – ирония, а не психология.

Мой герой – это Иван-дурак, как русское разрешение темы Дон-Кихота, – он вступился за мельницу: «Кто же ему теперь даст право ломать мельницы? Хорошо еще, ветер был, а будь тихо – чего бы он не наломал!»

«Новая мысль» – прибрать к рукам Дурака, то есть обратить его на службу не «царю», а человеку и раскрыть глаза Дон-Кихоту на время.