У каждого из нас есть свое место, и в нем-то каждому из нас надо определиться. Если найдешь его и станешь на него, то и самому будет хорошо, и людям будет так, будто для того ты и стоишь на этом месте и только для них-то все и делаешь.

Есть такое место, где стоит мастер и кует людям железные кольца на ноги, цепи на руки так, что люди радостно их надевают и называют свои кандалы привычками – заменой счастья.

И есть еще одно место, где мастер затем и стоит, чтобы разбивать у людей их привычки-цепи и создавать настоящее счастье.

Нигде не слышно о художниках любви, все равно как художниках слова, звука… Не в том ли сущность деятельности художника, что он схватывает случайное явление или, скажем, мгновение, как белка на лету своем с дерева на дерево схватывает орех? И вот, как белка орех разгрызает, добывая зерно, так и художник останавливает мгновение и случай превращает в закон.

А разве не то ли самое делает художник любви, вскрывающий любовь в существе человеческом, закрытом, как в орехе зерно, скорлупой?

Новое в этом понимании любви только одно, что связь, как понималась она раньше романтиками за падение, становится средством сближения двух в единомысленное существо. Художник любви является ее производителем, безгранично свободным и щедрым, а не потребителем любви, собственником ее.

– Михаил, будь счастлив тем, что твой ландыш простоял за каким-то листком и вся толпа прошла мимо него. И только под самый конец только одна женщина за тем листиком открыла тебя и не сорвала, а сама наклонилась к тебе.

Вчера вечером мы решили так, чтобы она из моих записок делала книгу нашей любви. Во время длинного разговора об этом я чувствовал на себе лучи ее добра и через это был в чем-то большом уверен, и прямо знал добро жизни, как оно есть.

До встречи с ней в глубине души не верилось мне вообще в объективное добро, и любовь, как движущая сила жизни, была мне непонятна. Но я хотел этого, я об этом писал, я это создавал, и моя уверенность в существовании всего этого, о чем я пишу, подтверждалась только друзьями-читателями.

Стоило кому-нибудь написать обо мне дурно, как я начинал во всем колебаться. Все это мое хорошее желанное добро в красоте определилось впервые как реальность, как необходимая сущность, мною осязаемая, лишь когда она – этот «друг-читатель» пришла ко мне. Она же все это знала и до меня…

По прямому лучу. Весеннее солнце пришло, и понятней становится вся ликующая радость земли. Вспомнишь какую-нибудь мелочь, острие первой зеленой травинки, выходящее на поверхность воды, или роскошное семя осины, упавшее в виде гусеницы на сухую былинку, – все такое великое в мельчайших подробностях, – все это узнаешь, и прямо находишь в душе своей, и собираешь, и собираешь…

И вот из всего соберется там на небе солнце, а в себе внутри та, которую ждал всю жизнь. И тут, вот бы какой-нибудь маленький мост от солнышка к ней, но этого мостика нет… нет! И в этой беде – весь человек!

Но бывает, и это было со мной: вдруг в душе загорелось, как все загорается жизнью от солнца, все зацвело, и я сказал своей подруге: «Идем!» И она мне ответила: «Идем!» Я взял ее руку, и мы с нею пошли прямо на солнце, не думая ни о каких мостках.

– Брось весеннюю тревогу, ты можешь успокоиться: ты своего достиг, свою весну ты догнал.

Нет, мой друг, истинная человеческая тревога только тогда и начинается, когда ты догнал весну и достиг своего. Ведь пока ты один, с тебя и спросу нет: ты один, что с тебя взять?

Налог на холостяков… нет, налог должен быть прежде всего на тех двух счастливых, что живут для себя и нет у них третьего, для кого они живут…

Бывает так, ты пишешь что-нибудь, представляя, что это пишется к другу. И пусть он, этот друг, приходит к вам. Вы, конечно, не пишете: друг здесь, вы ему все говорите, – больше! Вы сговорились, вы и друг ваш – одно. И что же? Тут бы и кончаться творчеству, а оно не кончается, напротив, соединенные в одно существо, вы вдвоем, как единый человек, опять одинокий, опять ищете другого…

Есть люди, у кого много детей было, и они все хотят их рожать, и еще и еще… Так мы хотим друга, такого большого, чтобы он обнял собою всю природу, всю жизнь.

Она сказала, что совершенно одна.

– Я тоже, – сказал я.

– Нет, – у тебя читатели.

– Хорошо, – ответил я, – если меня не будет, я завещаю тебе моих читателей, и ты не будешь одна. На этом мы и согласились..

Очень много сейчас встречается любящих пар, но это никого не трогает: это любовь для себя. Значит, мы чем-то встревожены большим, чем любовь друг к другу в семье. Что же это большее, и сказал ли о нем кто-нибудь? Я бы ответил:

– Это «что-то» делается, но о нем еще никто не сказал, и мы это «что-то» смутно чувствуем, делая жизнь…

Вчера вечером проводил ее и остался один. Знаю, она скоро вернется, и мы опять будем вместе. Сказать, чтобы мне без нее стало скучно – нет! Но в разлуке все наше пережитое встает передо мной в своем истинном значении.

Нет, что же, одиночества я не страшусь: я люблю – не для себя, и весь путь мой был из одиночества в люди.

Музыка обещает не оставлять нас по пути к вечности, но когда мы туда соберемся, то ее не слушаем. Да и она сама только проводит нас и вернется.

Только друг настоящий, согласный, несущий на своих руках все, что мы оставляем, может оставаться у нас на глазах до последнего укола.

Зрелость. Только теперь стал видеть себя. Я думаю об этом так, что, пожалуй, нужно очень долго расти вверх, чтобы получить способность видеть себя не в себе, а отдельно на стороне, как будто человек созрел и вышел из себя.

Мир всегда одинаков и стоит, отвернувшись от нас. Наше счастье – заглянуть миру в лицо.

В детстве, до моей памяти об этом, я постоянно жил в удивлении и созерцании вещей мира, какими они в действительности существуют, а не как меня потом сбили с этого и представили не так, как оно есть.

Последняя правда, что мир существует таким прекрасным, каким видели его детьми и влюбленными. Все остальное делают болезни и бедность.

Когда навстречу прекрасному в природе душа моя расширяется, я верю, что это прекрасное существует в мире само по себе, и я лишь просто его принимаю в себя.

Когда мне становится худо и на глаза попадается все некрасивое и недоброе, то виновником этого состояния я считаю себя: это я такой и этими глазами смотрю на мир.

В этом заключаются все правила моей гигиены, и только благодаря этому я в творчестве своем движусь вперед.

Человек иногда из своей лично мучительной жизни, как в окошко, выглянет в жизнь вокруг себя с травой-муравой, с букашками и таракашками, с ребятами и девчатами на качелях, на салазках, и сколько всего он увидит в тихом радостном свете под золотыми лучами! Это значит, что дух освобожденный увидел действительность, как она есть и должна быть для человека. Даже это просто и после болезни бывает, но как хочется, чтобы было это без мук и болезней!

С какой-то точки зрения, если смотреть на жизнь, то кажется все так чудесно, так прекрасно и даже между людьми так хорошо, что искать лучшего и не хочется. И тот, кто в жизни ищет чего-то, хватаясь за все, он ищет не больше, как этой самой точки зрения.

Есть вещи, положенные на вашу долю, лежат, вас дожидаются, пылятся и портятся, а вы по сторонам ищете, хватаетесь и чужое за свое выдаете.

Мудрость человека состоит в искусстве пользоваться одной маленькой паузой жизни, на какое-то мгновенье надо уметь представить себе, что и без тебя идет та же самая жизнь.

После того, взглянув в такую-то жизнь без себя, надо вернуться к себе и, затаив паузу, делать свое обычное дело в обществе.

– Где же ты был? – спрашивают мудреца. А он чуть-чуть улыбается и ничего не говорит. Он был там, где жизнь течет без его участия сама по себе.