Цветут сначала ландыши, потом шиповник всему есть свое время цвести. Но бывает, целый месяц пройдет с тех пор, как отцветут ландыши, а где-нибудь в самой черной лесной глуши цветет себе один и благоухает. И так очень редко, но бывает и с человеком. Бывает, где-то в затишье, в тени жизненной незнаемый человек; о нем думают: «отжил» – и мимо пройдут. А он вдруг неожиданно выйдет, засветится и зацветет.

Радость какая! На лугу в лесу встретилась ромашка, самая обыкновенная «любит – не любит». При этой радостной встрече я вернулся к мысли о том, что лес раскрывается только для тех, кто умеет чувствовать к его существам родственное внимание. Вот эта первая ромашка, завидев идущего, загадывает: «любит – не любит?» «Не заметил, проходит, не видя: не любит, любит только себя. Или заметил… О, радость какая: он любит! Но если он любит, то как все хорошо: если он любит, то может даже сорвать».

Никаких следов того, что люди называют любовью, не было в жизни этого старого художника. Вся любовь его, все, чем люди живут для себя, у него было отдано искусству. Обвеянный своими видениями, окутанный вуалью поэзии, он сохранился ребенком, удовлетворяясь взрывами смертельной тоски и опьянением радостью от жизни природы. Прошло бы, может быть, немного времени, и он умер, уверенный, что такая и есть вся жизнь на земле…

Но вот однажды пришла к нему женщина, и он ей, а не мечте своей, пролепетал свое «люблю».

Так все говорят, и Фацелия, ожидая от художника особенного и необыкновенного выражения чувства, спросила:

– А что это значит, «люблю»?

– Это значит, – сказал он, – что если у меня останется последний кусок хлеба, я не стану его есть и отдам тебе, если ты будешь больна, я не отойду от тебя, если для тебя надо будет работать, я впрягусь, как осел…

И он еще много насказал ей такого, что люди выносят из-за любви.

Фацелия напрасно ждала небывалого.

– Отдать последний кусок хлеба, ходить за больной, работать ослом, – повторила она, – да ведь это же у всех, так все делают…

– А мне этого и хочется, – ответил художник, – чтобы у меня было теперь, как у всех. Я же об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, одиноким и быть как все хорошие люди.

В «Фацелии» намечена, но не совсем раскрыта тема первенства жизни перед искусством: я говорю о жизни, преображенной деятельностью человека, такой совершенной, что искусство является перед ней только средством, пройденным путем (как ожидание друга и самый друг).

Искусство рождается в бездомье. Я писал письма и повести, адресованные к далекому неведомому другу, но когда друг пришел, искусство мое уступило жизни. Я говорю, конечно, не о домашнем уюте, а о жизни, которая значит больше искусства.

– Есть ли такая жизнь?

– А как же? Если бы не было такой жизни, то откуда бы взяться и самому искусству?

Так часто бывает у авторов с критиками. Автор пишет как единственный и о том, чего для всех не было, а критик судит его с точки зрения того, что бывает у всех, и в случае, если ему нравится, говорит: «Так бывает!» А когда не нравится, говорит: «Так не бывает!»

А по-настоящему автор должен представить бывалое и понятное с точки зрения небывалого: то и другое должно сойтись в единстве как художественное произведение. В творчестве совершается чудо: небывалое является как бывалое, родное, знакомое.

Когда встретилось мое небывалое с ее небывалым, то получилось, как в алгебре, когда при умножении минуса на минус почему-то получается плюс. Этот наш плюс и есть та реальность, которой живут «все хорошие люди».

Вот где корень «Фацелии» – стремление к любви, как у всех.

Всю жизнь слышал слово «душа» и сам произносил это слово, вовсе не понимая, что оно значит.

Мне кажется, если бы меня спросили, что такое «душа», я бы довольно верно ответил на этот вопрос. Я сказал бы, что душа – это внутренний мир человека, это что он сам знает о себе. Во-вторых, я бы о душе сказал с точки зрения философа, что душа есть совокупность знаний человека о себе и т. п., как сказано в учебниках психологии. В-третьих, я бы вспомнил о представлениях души примитивным человеком, как некоей сущности, обитающей в теле. И все это понимание души было бы не о своей душе, а как говорят и думают о ней все люди.

Между тем у меня была душа своя, и я знал о ней с очень далекого времени, почти с детства, когда проливал потихоньку слезы о том, что я вышел на свет не такой, как все. Мало-помалу с годами, с десятками проходящих лет я через это страданье узнавал свое назначение: мало-помалу оказывалось, что быть не как все, а как сам, и есть то самое необходимое, без чего мое существование было бы бессмысленным. И мое страстное желание присоединиться ко всем, быть как все, не может произойти иначе, как через раскрытие в глазах всех себя самого…

И еще прошло много времени, пока я понял, что желание быть как все во мне было желанием любви.

И еще совсем недавно я, наконец-то, понял, что это стремление любить и было действием души моей, и что душа – это и значит – любовь.

– Все что-то делают…

– А разве это не дело – складывать две жизни в одну?

…Мы тогда не летели, не плыли, а делали свою новую жизнь…

Из двух разных источников вытекает довольство счастливых и творческая радость.

Счастье у людей «выходит» иногда, а радость достигается…

Счастье. Меня вчера окружили в парке женщины и, узнав, начали объясняться в любви.

– У вас, наверно, было счастливое детство? – спросила одна.

– Без обиды не обошлось, – ответил я, – но счастье мне было не в детстве, а в том, что я обиду свою обошел.

Мы все должны зализать свою рану. Заживил – и счастлив. Мы должны сделать свое счастье.

Да, конечно, счастье необходимо, но какое? Есть счастье – случай, – это Бог с ним. Хотелось бы, чтобы счастье пришло, как заслуга.

Вот друг мой – это, конечно, мое счастье. Но разве я-то не заслужил его? С каких далеких лет я за такое счастье страдал и сколько лет в упорном труде обходил свою личную обиду, достигал признания общества и чего-чего только не терпел. Нет, нет! Я счастье свое заслужил, и если каждый соберет столько усилий, чтобы обойти свою обиду, то почти каждый будет счастливым.

«Сущность жизни, – сказала она, – есть любовь, а борьба только средство: борьба за любовь. Но пусть останется так: на первом месте в словесном выражении будет стоять борьба, а в невыразимом молчании будет любовь».

Если душа болит, разве же не ясно, как быть? Надо положить душу свою за друга – и будешь здоров.

Утренняя мысль о том, что соединяет в человеке дела его и мысли:

Не то ли мы называем любовью, что соединяет в единство дела и мысль человека?

Я опоздал к воде, все лесные ручьи сбежали в реку, и по реке вода ушла в далекое море. Теперь река величаво и спокойно идет в своих берегах. Я к весне опоздал и чувствую, что все богатства, какие рождались во мне когда-то весною, сбежали ручьями в одно сердце и все, что рождается во мне, – все сбегается рекой в это море-сердце. Ничего со мной необычайного не случилось: моя река вошла в свои берега.

Ни сожаления, ни упрека в измене весне я сделать себе не могу. Это сделалось не моей же волей. Ни в весне, ни в поэзии не узнавал себя, – только в любви. Я впервые узнал себя в ней, я впервые измерил себя, оценил.

Писал интимные страницы о женщине, в них чего-то не хватало… Она чуть-чуть поправила, только прикоснулась, и эти же страницы стали прекрасными.

Вот этого-то мне и не хватало всю жизнь, чтобы моей поэзии коснулась женщина.

Принесли спелую ягоду земляники и с полностью сохранившимся под ягодой белым венчиком цветка: и плод и цвет вместе. Рядом с этой спелой ягодой на другой веточке была другая, совсем еще зелененькая ягодка, и тоже с белым цветком.