— Он когда на войне погиб? — спросил Гажулла.

— Да в самом конце уже почти, под Варшавой…

«Мучается баба без счастья, — решил про себя Гажулла. — У меня, может, его тоже не шибко было. Но нам, мужикам, без него еще туда-сюда. А вот бабам без счастья нельзя».

— Ты вот что, ты о смерти брось думать, — пробовал утешить он ее. — Ты о жизни думай. Живые должны думать о живых.

Отсутствие Самсонова беспокоило его все больше. «А что если он что-нибудь нарочно сморозит — опять плуг зацепит или еще что… От такого всего ожидать можно», — думал он. Но когда Самсонов, прогрохотав трактором мимо вагончика, появился на стану, он и виду не показал.

— С трактором что-нибудь? Или опять камень? — только и спросил он.

— Нет, — ответил Самсонов. — С трактором все в порядке. Я ухожу из бригады.

— Почему?

— Так.

— Та-ак, — протянул Гажулла. — Моя хата с краю, что ли?

— Почему же, — ответил Самсонов. — Сколько мог, работал, а теперь не вижу смысла. Мне больше других не надо.

— Ну, а земля, — спросил Гажулла. — Как будет с землей?

— Об этом пусть у кого другого голова болит. А я себе не враг.

— Та-ак, — снова протянул Гажулла. — А мы, выходит, враги себе… что всю жизнь на ней… Ну, ладно. Только ты вот что, ты помни: будешь проситься в бригаду другой раз, мы тогда тоже подумаем. О многом подумаем!

— Ладно, запомню, — сказал Самсонов и стал собирать свои вещи. — Переночую, а завтра уйду.

И снова, как утром, вслед за ним пугливо поднялась Валька.

— А ты куда? — закричал на нее Гажулла. — У тебя своих глаз нету? Все по подсказке?!

Валька, не оглядываясь, пошла в темноту.

— И-эх, Матвеевич, — укоризненно сказала Марфа, лицо ее, готовое к слезам, перекосилось. — Буровишь невесть что! Себя пожалел бы, старый… Расписываться они собрались, свадьба у них скоро.

— У кого, у Вальки?

— У нее! У кого же еще?

— Вот это новость, — он помолчал. — Быстро это у них. Хотя чего же, — ядовито добавил он, — умеют!

В этот вечер он не пошел спать: присвечивая себе фонариком, сменил лемеха, побросав старые на меже, — Марфа темной тенью против света смотрела на него, не смея подойти. Ветер проносил мимо перекати-поле, сорил и нес соломой по пашне. «Не простудиться бы», — подумал Гажулла. Пошел дождь. Сначала отдельные капли дрожали на стекле, потом их стало больше. Дождь пошел гуще, чаще, зачавкала грязь…

Доехав до конца поля, Гажулла остановил трактор, но в вагончик не пошел. Слышать, как спит рядом Самсонов сном человека со спокойной совестью, он не хотел и остался тут же, в скирде соломы.

Когда-то давно случилась с Гажуллой одна история, еще во время первых тракторных курсов на тихой зеленой улочке, рядом с белой церквушкой. По деревням упорно ходили слухи, что по полям бродит, переходя дорогу тракторам, какая-то женщина. Слухи шли от тех, кому не по душе был колхоз.

— Гляди, — предупреждали Гажуллу, — не повстречать бы и тебе ее. В Прибыловом уже нашли одного такого мертвым… Гляди!

Они встретили его днем, и сосед Дмитрий Куванов, блестя на солнце первый раз надетыми сапогами, сказал:

— Упреждали мы тебя, Федька, да не послушался ты нас, — жалко!

И первым ударил его. Гажулла не почувствовал боли, а очнувшись, удивился: почему он лежит на земле? Почему такая зеленая трава вокруг? Гажулла провел пальцами под носом: кровь! Его кровь… Отмахнув красную струйку тыльной стороной руки, он стал подниматься. Второй удар опрокинул его навзничь…

Подобрали его возвращавшиеся с покоса егоровские мужики.

Давно это было. Уже и время-то забываться стало, избивавших его судили, потом сослали куда-то. А вот что-то осталось в душе, будто трещинка какая. Его ударили, его били, а он не смог, не сумел ответить на удар.

Нынешний случай, он знал, тоже оставил глубокую трещинку. Хотел помочь человеку и не помог.

Разбудила его Марфа. Дождь к утру перешел в крупу, все побелело и стало далеко видно вокруг. Нет, это не была еще зима — настоящий снег повалит после, месяца через полтора, и будет идти тихо, неслышно засыпая огороды, капустные кочерыжки. А это так, зазимок.

Это почему-то обрадовало Гажуллу.

— Смотри-ка, побелело! — показал он на поля.

— Председатель приехал, — сказала Марфа, не поднимая глаз.

— Что ему?

— У тракторов с механиком ходят. С ними там еще один. Из района. На председателя ругается. «Вы что, говорит, помощи попросить не могли?» И до тебя грозился добраться.

— Пусть добирается. Скажи ему, сейчас… Умоюсь только.

Зачерпывая из бочки ледяной воды, он едва не выронил кружку из рук. На фоне белых, заснеженных берез он увидел Вальку, счищающую щепочкой грязь с сапог.

— Она что, осталась? — спросил Гажулла.

— Осталась…

— А тот?

— Самсонов, что ли? Ушел… Собрал свои вещи и ушел. Утром еще.

Гажулла заколебался: подойти к Вальке, что ли. Потрогать по-отцовски ее волосы, сказать что-нибудь. Да захочет ли она? Гордая!

— Ладно уж, иди, — разрешила его сомнения Марфа. — Без тебя управимся.

Гажулла стал быстро умываться. Его ждали…

За поселком, за линией электропередач, за железнодорожным переездом — степь. Весной по непаханому зацветает ковыль, к середине лета глохнут в его зарослях птичьи голоса и на поспевающую рожь опускаются лохматые ливневые дожди. Осенью бродят в пожухлых травах куропатки, в березняках на гранитных выходах из земли мечется пугливое эхо, а сейчас не осень и не зима: гуляет по степи чичер.

Полдня сыпало снежком, добавляя белого в поля, потом таяло — бежали по овражкам ручьи, а после обеда холодно засинело по горизонту, стало примораживать, стало сыпать по подмерзшему крупой и как-то убедительно ясно стало: быть зиме!

В поле бело от снега; а в поселке колготились люди, бегали целый день машины и трактора, и там подморозило меньше, на улицах черно, слякотно, и даже вдоль заборов уходят в грязь по щиколотку сапоги.

В крепкой бревенчатой избе, стоящей на краю поселка в тупичке кривоватого ответвления одной из совхозных улиц, сидели двое: Никанор Митрофанович Колесаев, хозяин избы, бывший совхозный фуражир, по прозвищу Дядяй, и его гость — случайная залетная птица из города — Володя Иванович Карпышев. Конечно, сам себя последний та не величает, но Дядяй давно знает приезжего (Карпышев родился в соседней деревне) и зовет его попросту Володя Иванович.

Они расположились в маленькой, тесно заставленной комнатке — «куфне», и перед ними на дощатом столе стоит стеклянная банка — литровка из-под грибов. На ядовито-желтой этикетке коричневым написано «Маслята», но в банке — самогон. Угощает Никанор Митрофанович.

— Пей, — говорит Дядяй, показывая на банку. — Видишь, вымя у нас какая. И питье не из худших: первачок, не магазинная изжога!

Дядяй, крепкий, плотный человек с внушительной наружностью, — строгий ревнитель порядка. Вот и сейчас: жена отсутствует (уехала в город к родне, прихватив с собой мешок семечек; будет время или цена подходящая — продаст, а нет — родне оставит, не бесплатно, конечно), а в доме все чинно и ладно, все на своих местах. Во дворе, по погоде, грязь, конечно, но все убрано, корова напоена и накормлена, птица и овцы, которым уже недолго гулять (до первых настоящих морозов) — в теплых катухах. От сараев к избе по-над стеной настелено свежей соломы, чтобы удобней было ходить.

В холодных сенях перекрещенный серым шпагатом висит желтый кусок старого сала, и подержанное на огне копыто. Это лекарство: Колесаев не верит врачам и лечится по собственному разумению. По комнате он ходит в валенках, мягких, волосатых, как будто плохо провалянных, но на самом деле валенки изготовлены по особому заказу, они мягки, удобны, теплы и предназначены для «сугрева» ног: во время войны Никанор Митрофанович был на фронте и застудил их основательно. Дядяй и летом по двору в валенках щеголяет: насует в них белены и ходит.

— Помогает! — объясняет он.