— А мы не можем, — пропищали девки.

— Почему?

— Не пуска-ют…

— Вот еще! Кто там…

Мать ушла с девчонками из сеней, где-то долго отсутствовала, а когда вернулась за платком — накрыть плечи, — в ее голосе слышался восхищенный и радостно подавляемый смех:

— Вот сатана! Черт так черт.

Заинтригованный Петька поднялся с постели, вышел на улицу и тоже сразу завопил — ему навстречу неслась большая ватага визжащих девчонок. А на задворках уже собирались люди: мать бухгалтера Петра Дергилева, хромой кузнец Ханов, его две снохи, конюх Митрофан Филиппов. И там среди них кто-то беспорядочно двигался, свистя то ли металлическими застежками, то ли самой прорезиненной материей одежды: приседал, вскидывая руки, вскакивал, словно изображал одновременно и вожатого, и самого, медведя, пригибаясь, гонялся за девчонками, а когда пытались заглянуть ему в лицо, прикрывался рукой.

— Мам, кто это? — спросил Петька шепотом.

— Да кто? Павел Сладков, небось.

И Петька вспомнил о том, что Павел и в самом деле хвастал на днях какой-то особой одеждой — комбинезоном и курткой, которые прислал ему брат — заправщик-технарь, работник аэродромной обслуги. Вот в этой одежде теперь и ломался Павел.

— Сладков, брось! — вдруг сказал сердитый конюх Митрофан Филиппов. — Чего ты носишься за девками — успеешь еще набегаться. Ты лучше сыграй чего…

И Павел послушно извлек из недр своей широкой одежды балалайку, представился:

— Артист погорелого театра, профессор кислых щей Растаковский — проездом из Москвы, только одна гастроль!

— Ну, дает! — радостно засмеялся Филиппов.

А Павел и в игре еще продолжал ломаться: бубняще гудел басовой струной, перебивая бубнеж серебряным подражанием петушиному крику.

— Это дед Рыжков комбайны караулит, — объяснял он. — Кочета поют. А это самолет летит… Счас навернется, будем медные гайки с мелкой резьбой собирать.

Люди смеялись, и к темному небу то и дело летело:

Га-га-га! Го-го-го!

А чуть позже Павел играл уже по-настоящему — что-то нудящее душу, однообразно повторяющееся, но как раз этим бесконечным повторением и наполняло сладкой болью сердце. Выпала роса, на востоке посветлело — летом утро начинается рано. Мать уводила сонного Петьку в дом, а он меж зевков, широко раздирающих рот, сладко улыбался: мало кто знал, что до своих первых выступлений на сцене Павел долго пробовал свое мастерство на «мельгузне», собирая ее на росистом крыльце клуба.

— Только слышь, пацаны, — предупреждал он, — об этом никому ничего! А то скажут, что вот, мол, Сладков, с пути сбивает.

— Не, не скажем, — обещали «пацаны».

— То-то же, — расцветал Павел: он был прост сердцем и доверчив, как ребенок.

Небывалые веселье и радость наполняли Петькину душу, пока его самого мать влекла за руку к дому. Засыпал он почти счастливый: а, может, и вправду, как говорил отец, вскоре все образуется, может, и вправду?..

А утром Ново-Александровку заполнили курсанты, участвующие в учениях. От здания нового клуба до дома почтальона Тищенко, и дальше — за двор Люлькиных, до околицы, настановились большие военные грузовики «студебеккер», прицепленные к ним орудия с зачехленными стволами, юркие игрушечные малышки «виллисы». Курсанты прямо из ведер пили воду у колодцев. И на всем: перевитых струях роняемой на землю влаги, коричневых офицерских ремнях, запыленных щитах орудий, зеленых касках и лужицах воды у колодцев — играло горячее солнце.

Это было первым посягательством большого мира на Петькину судьбу. Он не знал, что в дальнейшем этот мир будет вторгаться в его жизнь все больше и больше, но маленькая Ново-Александровка так никогда и не уступит этому натиску.

Александру разбудил на ранней заре грохот железа.

Сосед Федор Есин притащил поломанную самоходку и теперь грохотал внутри комбайна. Вдруг принимался реветь мотор, гоня цепные передачи, и тогда позади машины под железной гребенкой начинала расти копна белой новой соломы.

— Вот прах его возьми, опять приволокся, — возмущалась Александра.

Дмитрия не было. Лишь подушка на диване хранила вмятину от его головы. Александра погладила ладонью эту вмятину. И позоревать-то ему некогда — вылитый Аверкий. Она скользнула глазами по фотографиям на стене. Аверкий был изображен на них по-разному. То лежал, белея рубахой, в ряд с другими на фоне косилок, запряженных верблюдами, то сидел чинно на табурете, сложив руки на коленях закинутых одна за другую ног, то прислонялся спиной к грузовику, по борту которого тянулось полотнище: «Сельскохозяйственная артель «Труд» 1.V.33 г.» А на одной стоял с резко выступившими скулами, держась за краешек гроба. Всего-то доставалось ему в жизни больше других.

Александра помнит, как прибежал младший брат Аверкия Григорий, закричал: «Батько утопли!» Кто-то в праздничный день тайком подпилил несколько бревен на мосту, и автомобиль с людьми, направляющийся на торжества в совхоз, упал в воду. Многие выплыли, а вот отцу Аверкия не повезло. Первой вытащили беременную Степаниду Ликопостову. Ее перенесли с лодки на берег и положили на траву. Мокрый, обтянутый домотканой юбкой живот выпятился горой. Аверкий в лодке с Никанором Свириденко искал отца. Когда багор зацепился за что-то, он присел на корточки, перегнувшись через борт, сказал: «А вот и батько!»

Григорий на берегу заплакал, затоптался босыми ногами на месте — Аверкий взглядом с лодки усмирил и выпрямил его. Лохматый Никанор Тихий, секретарь партячейки, наклонился над мертвым:

— Как же это ты, Иван Романович, ведь рыбак был…

Хоронили погибших с музыкой, черные ленты путались над гробом. Над селом в сторону Стукалюковского сада летели галки…

«…Этот-то где бродит!» — с сердцем подумала Александра о Дмитрии, хотя знала: сын сейчас в лугах. После того, как закончили с огородами, навалился сенокос, и с ним все никак не могли разделаться. Травы в этом году уродились хорошие, но из-за частых дождей луга не обсыхали, тракторы вязли, и многочисленные озера пришлось выкашивать конными косилками. В жаркие полдни даже на Коровьем мысу слышны были тугой стрекот косилок, крики погонычей, зачумленный фырк лошадей, которых мучил слепень. Лошади хвостами секли воздух, били задними ногами под живот, переступали и рвали упряжь.

Александра не ошиблась: в это время ее сын Дмитрий стоял на плотине, и вся картина была перед ним, как на ладони. Косари выкашивали Сухое болото. Облитые потом, они налегали на рычаги, поднимая полотна. Срезанная трава вздрагивала, не веря в свою отделенность от взрастившего ее корня, и падала на землю, меняя свою обычную яркую зелень на серебристый цвет испода. Над всем лугом висел металлический, неясный мельничный шум. Дмитрию очень хотелось сейчас самому качаться на железном сиденье, налегать рукой на рычаг, смотреть, как движением веретена валятся на землю травы, а въезжая в высокие, взращенные на избытке влаги травяные заросли, все выше и выше поднимать полотно. Но он не мог ходить рядовым в общей колхозной упряжке: у него, специалиста, обязанности были другие.

— Ты здесь побудь без меня, — сказал он бригадиру, — а я позавтракаю — и на жнитво. На пшеницу за лесополосой сегодня комбайны перегоним.

Домой Дмитрий забежал на минуточку.

— Ладно, ладно, мать, — предчувствуя материнские наставления, вытянул он руку. — Потом…

И, углубившись в миску, полную ледяной окрошки, со ртом, набитым хлебом, внезапно вспомнил:

— Э-э, мать… Там какой-то Мишка Осиноватый приехал. Он кто?

Мишку, Михаила Осиноватого, тоже разбудил молоток Феди Есина. Сестра, повязанная по глаза платком (чуть свет полола огород — бабы по случаю воскресников оправляли ометы в Крутой, и для собственных дел времени почти не оставалось), объяснила причину грохота, усмехнулась и сказала:

— Спи, спи еще. Привык, наверное, по-городскому-то…

Сестра ушла — мимо дома протарахтели какие-то брички. Но Михаил заснуть уже не мог. Он потянулся к брюкам за сигаретами, в свою очередь усмехнулся: «Да-а, неужели это я дома?»