Самсонова Гажулла нашел озадаченно чешущим затылок и пинающим плужные распорки ногой.

— Ты чего? — заранее догадываясь, спросил Гажулла. — Камень?

— Камень.

— Эх, ты! — вздохнул Гажулла. — Говорил же я тебе…

Он обошел вокруг плуга, трогая пальцами покореженные укосины, с досады сплюнул под ноги.

— Ладно, чего на него смотреть. Ему теперь одна дорога — в переплавку. Ты лучше плуг Кузнянного посмотри, им пахать будешь.

Заправив бак своего трактора горючим, переделав всю другую нехитрую ежеутреннюю работу, Гажулла поплелся к вагончику завтракать.

— Посмотрел? — спросил он, проходя мимо самсоновского трактора, и вздрогнул: две фигуры — Самсонова и Вальки — резко отпрянули друг от друга, словно застигнутые врасплох. Целовались они, что ли?

Увиденное расстроило Гажуллу. То, что он увидел, он знал, рано или поздно все равно произойдет с Валькой. Но чтобы Самсонов… Этого он себе представить не мог.

Самсонов был свой, деревенский. Гажулле он помнился еще послевоенным курносым мальчишкой, цепким и въедливым, как репей: Анисим Самсонов не вернулся с войны, все жалели мальчишку, подбирали ему работу полегче, избаловали, вот он и вырос такой.

Лет восемнадцати Самсонов надолго куда-то уезжал, вернувшись, много пил, а потом нанялся строить с тремя приезжими плотниками магазин в соседнем селе.

Между тем Дмитриевна, мать Самсонова, некогда известная на весь район доярка, стала совсем плоха и несколько раз передавала через людей, чтобы сын приехал поберечь ее. Но тому все как раз было некогда — ездил на станцию за лесом. Дмитриевна слегла и вскоре померла без него. Рассказывали: услышав эту весть, бешено гнал Самсонов грузовик со станции, но на похороны успел только к тому времени, когда уже вырос на кладбище желтый песчаный холмик. Самсонов пал на него и долго плакал, вызвав пересуды баб. После смерти матери он остепенился, устроился на работу в колхоз, но Гажулла как-то не доверял ему. За легкой общительностью того чудилось ему стремление переложить что потяжелее на плечи тех, кто рядом, а этого Гажулла не прощал: сам с детства честно тянул выпадающую на его долю лямку и от других требовал того же.

Впрочем, до сих пор он молчаливо сносил Самсонова, и вот теперь… «Поговорить с ней, что ли? — подумал он о Вальке. — Сгорит ведь, как бабочка на огне».

За завтраком Гажулла незаметно следил за Самсоновым: высокий, в потертых штанах и ботинках, заколодевших от давнего неухода, тот выглядел все-таки красивым. Хотя жесткость даже и во внешнем облике проглядывалась достаточно. Такие вот почему-то больше всего и нравятся женщинам. Разве другим был Прохор Зыков, к которому когда-то ушла первая жена Гажуллы Александра?..

Сразу после того, как организовали колхоз, рядом с пожаркой выросло небольшое строение. Одно время в нем располагалась изба-читальня, потом склад. И многое там странно мешалось и соседствовало: разрезная красноармейская винтовка и мешки с мукой, пыльная гармонь с цветистыми мехами и сотовые рамки на стенах, детали разобранного радиоприемника и полосатые арбузы в углу. Крепко вошло все это в память Гажуллы, помнилось и в войну и после войны. Там работала Александра как раз в то время, когда ушла от него к Прохору. И знал ведь, что не уживется она с Прохором, бросит он ее, как это и вышло впоследствии, но смолчал. Так, может, хоть сейчас сказать все этой девчонке?

Отец Гажуллы когда-то учил сына:

— Ты, сынок, бабу не жалей — у ней три души. Одну выбьешь — а у ней еще две, две выбьешь — а у ней еще одна. Бабу жалеть нечего, себе дороже обойдется.

А Гажулла все-таки жалел: верил в великую справедливость добра. Один только раз отступился от этой веры, да и то себе во вред. Вторая жена, Стеша, досталась ему тихая, работящая. Гажулле помнилось, как в готовности разбить вставшую между ними стену его неласковости, бросалась она выполнять каждое его слово. А он только молчал да неуклюже прятал глаза, в которых не было главного — внимания к ней. От невнимания, как теперь ему казалось, она и ушла из жизни раньше времени: весной сорок третьего в одночасье скосил тиф и жену, и сына Гажуллы. А он был тогда совсем не далеко от них — на станции, отпущенный на время по ранению домой. Но началась весна, рухнули дороги, и он вынужден был вернуться с полпути.

А уж кого и любить-то было, как не Стешу — тихую, ласковую.

И кто виноват во всем? Прохор? Александра? А может быть, он сам… «Нет, поговорить надо с Валькой, обязательно поговорить», — решил он.

— Ты бы сходил проверил плуг Кузнянного, — сказал он Самсонову. — Не видал ведь ты его еще.

— Ладно, — ответил миролюбиво тот, — схожу.

— Когда? Времени-то уже сколько!

— Сейчас и посмотрю.

Вслед за Самсоновым пугливо поднялась и Валька.

— А ты куда? — попробовал остановить ее Гажулла.

— Пойду я, — неопределенно ответила она.

«Боится, — решил Гажулла. — За него боится. Значит, далеко зашло».

На краю поля Самсонов возился с плугом.

— Слышь, Николай, — сказал ему Гажулла, — что я тебе скажу… Оставил бы ты девку в покое. Не по себе дерево рубишь. Ты посмотри на себя!

Самсонов только насмешливо улыбнулся, закручивая гайку.

— А ты ей кто, отец?

— Брось, Николай… Я по-серьезному.

— И я тоже!

Ближе к полудню, на дальнем загоне остановил трактор Гажуллы председатель.

— Что ж пашешь ты так, Федор Матвеевич? — сказал председатель, разминая в руках комок земли. — Мало напахал!

— Да дожди мешают, — оправдался Гажулла. — И людей нет. Кравцов заболел, Кузнянного в армию призвали, Ивасюк в институт поступает. Самому вот за рычаги пришлось сесть.

Председатель выглядел неважно: даже в голосе чувствовалась усталость, а под глазами от пыли и постоянного недосыпания залегли темные тени.

В последнее время колхозу не везло с председателями: то неумехи, то склонные к выпивке попадались, а предпоследний и не пил, и дело как будто знал, а толку все равно не получалось. Он цели, назначенной, им самим себе, никак достигнуть не мог: побежит куда-нибудь, да на полдороге и свернет, и так весь день бегает — никак до места добежать не может.

А Григорий Иванович ничего, старался, да, видно, нелегко ему приходилось…

— Вы бы прислали на помощь кого, — попросил Гажулла.

— А кого? Сам знаешь, некого.

— Да хоть механика пришлите, — рассердился Гажулла. — Избаловался он у вас совсем.

— Ладно, пришлю…

Председатель чего-то тянул, что-то расстраивало и мучало его.

— Федор Матвеевич… А ведь я к тебе с просьбой. Выйди ты как-нибудь из положения. Нельзя нам нынче без зяби оставаться, никак нельзя.

— Да я что, — удивился Гажулла. — Все, что от меня зависит…

— Вот и хорошо. За ребятами тут присмотри, — обрадовался председатель. — А механика я тебе пришлю. Завтра же и пришлю.

«Чудак ты, Григорий Иванович, — «присмотри», — глядя вслед уходящему газику; думал Гажулла. — Неужто и ты, как прежние? Да нет, вроде не такой…»

За ужином повариха Марфа рассказывала:

— Давеча вас не было никого, придремала я и слышу, будто гуси в сенях солому щиплют. «Опять, думаю, Вася дверь на щеколду не закрыл». Как всполохнулась вся, а и нет никого.

Гажулла давно замечал, какая-то вялая стала Марфа в последнее время. Жизнь ею ощущалась только в заботах о других, и скорый переезд в село, при ее поздних бабьих годах и одиноком житье в четырех стенах, был для нее, как сказал бы Самсонов, зарезом.

В другой раз Гажулла с удовольствием послушал бы рассказы Марфы, но сейчас его беспокоило отсутствие Самсонова. Уже потянуло туманом из низины, уже багряные листья терновника начали гаснуть один за другим, становясь пепельными, а его все не было.

— Он у меня тихим был, Вася, — рассказывала Марфа. — Бывало, скажу ему: «Ну чего ты все один да один. Взял бы вон денег, выпили бы с Иваном, поговорили о чем». А он денег возьмет да и носит их в кармане дня три, а после вернет. «Ладно, — скажет, — неохота чего-то. Лучше я в другой раз».