Я хочу и буду работать с советской властью, я хочу доказать и докажу, что моя линия выбрана твердо и окончательно. Я сниму с себя пятно полностью — и скоро. Но дайте же мне не выйти инвалидом, вспомните, что кроме глубочайшего нервного расстройства я мучаюсь от чисто физических адских болей от камня в мочевом пузыре и что для меня свобода означает прежде всего возможность лечь под оперативный нож. Меня не будет в Москве, когда будет решаться моя участь. Пусть же мои судьи будут моими защитниками. Для меня даже смерть предпочтительнее дальнейшего заключения, этой непрерывной физической и моральной пытки»{203}.
* * *
Дополняя свои показания, Тарле сообщил следствию о наличии в организации Платонова военной группировки, готовившей вооруженное восстание. Конечно же, выступить с оружием в руках против режима могли только молодые, хорошо подготовленные в военном отношении люди. С. Ф. Платонов и его товарищи из-за своего преклонного возраста, болезней и отсутствия у них военной подготовки для этой цели явно не годились. Поэтому Тарле указывает не на них, а на так называемую группу Н. В. Измайлова. Как бывший офицер, да к тому же зять С. Ф. Платонова, Измайлов для этой роли был идеальной кандидатурой. Отыскались среди знакомых С. Ф. Платонова и Н. В. Измайлова и другие бывшие офицеры, принятые в свое время на службу в Центрархив и Библиотеку Академии наук, — А. В. Бородин, В. Ф. Пузинский, А. А. Петров, Я. П. Купреянов и другие.
И вот под пером Е. В. Тарле эти никак не связанные между собой, да и едва ли знакомые друг другу люди вдруг превратились в «военную группу» платоновской организации! «Измайлов, — показывал Е. В. Тарле в конце июня 1930 г., — при мне говорил, что у него уже есть начало кадров, и причем в полном смысле отборное. Ядром этой отборной группы является 70 человек, относительно которых он утверждал, что они необычайно преданные люди»{204}.
Ряд показаний Е. В. Тарле за июнь 1930 г. посвящен так называемым рапортам Н. В. Измайлова, якобы регулярно посылавшимся им генералу Лохвицкому через дочь С. Ф. Платонова Н. С. Краевич. Речь в них, по словам Е. В. Тарле, шла о положении и вооружении Красной армии, ассигнованиях на военные нужды и тому подобных вещах, о которых Н. В. Измайлов, конечно же, не мог иметь ни малейшего представления{205}.
Поскольку речь зашла о подготовке организацией С. Ф. Платонова вооруженного восстания, не избежать было и вопроса об оружии. Никакого оружия у В. Н. Измайлова и его коллег, естественно, не было и быть не могло. Е. В. Тарле, впрочем, легко обошел это затруднение. «Относительно вооружения организации, — заявил он, — я узнал от Платонова и Измайлова лично. Они рассказывали мне, что оружие прибудет из Германии, когда оно понадобится. Переговоры об этом вел Платонов с Отто Гетчем. Имелось в виду, что оружие будет доставлено в Ленинград морем и будет храниться в Ленинграде, Москве и провинциальных городах с расчетом, чтобы в случае вооруженного восстания могли бы произойти выступления одновременно в нескольких пунктах»{206}.
Впрочем, совсем уж оставить организацию С. Ф. Платонова без оружия было нельзя. Вследствие чего Е. В. Тарле то ли по своей инициативе, то ли по подсказке следователей заявил 29 июня 1930 г., что какое-то оружие у нее все же было. «Начал образовываться небольшой запас оружия, — показывал он, — в Пушкинском Доме в отдельном закрытом помещении, библиотечном зале и на чердаке»{207}. Проверять эти домыслы, естественно, никто не собирался.
После захвата власти в стране, показывал далее Е. В. Тарле, планировался организацией С. Ф. Платонова и созыв Собрания народных представителей, которое должно было вотировать форму правления в Российском государстве, причем, по его словам, предполагалась конституционная монархия с двумя палатами — народных представителей и Государственный совет, с членами, назначаемыми монархом{208}.
«И в Москве и других более или менее крупных городах назначаются (диктатором) генерал-губернаторы (название варьировалось, комиссары, чрезвычайные уполномоченные и еще что-то)… На них возлагается ликвидация и судебно-административная расправа над побежденными»{209}, — продолжал фантазировать в своих показаниях Е. В. Тарле.
Обвинение в подготовке вооруженного восстания — это страшное обвинение. С помощью Е. В. Тарле (не одного только его, конечно) следствие явно подводило С. Ф. Платонова и его коллег, в первую очередь, из так называемой военной группы Н. В. Измайлова, под почти верный расстрел. Тут бы Е. В. Тарле устыдиться самого себя и своей слабости. Но не тут-то было!
«Тяжело мне было писать эти показания, — отмечает он 9 мая 1930 г. — Я намеренно устранил все, что могло бы, может быть, объяснить эту роковую аберрацию, это помрачение в моей жизни. Я только приводил голые факты. И вот вывод опять-таки исключительно в виде голого, обобщающего факта: 1) я вступил в контрреволюционную организацию, преследующую преступные цели; 2) я позволил ей эксплуатировать мое имя в ее интересах и, не порывая с ней, тем самым брал на себя ответственность за ее поступки; 3) я принял и исполнил поручение С. Ф. Платонова навести справку в Париже о том, как там отнеслись бы к вмешательству Германии в русские дела.
После того, что я сказал в credo, я говорить много не буду. С мучительным стыдом и горчайшим раскаянием отношусь к этому фатальному эпизоду в моей жизни. Весь остаток моей жизни будет посвящен тому, чтобы работой в единении с советской властью на пользу трудящихся масс загладить все то, что было»{210}.
Никаким раскаянием за содеянное им уже в ходе следствия здесь, как говорится, и не пахнет. Судьба оговоренных им людей, как мы могли убедиться, интересовала академика меньше всего, и все усилия его были направлены исключительно только на свое собственное спасение, на свой личный интерес. Таким уж был этот человек.
Не стало в этом отношении исключением и письмо Е. В. Тарле на имя А. Р. Стромина от 17 мая 1930 г.: «Уважаемый тов. Стромин. Вы приступаете к заключению следствия по моему делу и я хотел бы, чтобы Сергей Георгиевич и Вы прочли это письмо, в котором я припоминаю о фактах, не вошедших в материалы следствия и относящихся прямо к делу, но имеющих значение для характеристики моей политической деятельности именно в самое последнее время. И дело идет тут о поступках, а не словах.
Ведь там, где окончательно будет решаться моя участь, — меня не будет, и единственными моими защитниками будут — если захотят что-либо привести в мою защиту — мои следователи. Обращаясь к вам обоим, я и хочу уточнить некоторые факты, которыми воспользоваться Вам подскажет, может быть, чувство беспристрастия и справедливости.
Подводя, перед лицом своей совести, мысленный итог тому, что я делал, я вижу ясно одно: в то самое время, как по непростительной слабости, по совершенно ошибочному несерьезному отношению к платоновской организации — я позволил себя впутать в это дело, дал возможность эксплуатировать свое имя, словом, — делал то, что, правда, не только не имело, но и не могло иметь, к счастью, никаких реальных последствий (по глубокому моему убеждению, тогда же выражавшемуся), но в чем я горько и глубоко раскаиваюсь, — в это самое время я был главным действующим лицом нескольких выступлений, имевших определенный политический характер и шедших всегда и всецело на пользу советской власти. И это были уж не разговоры, но акты, поступки — и притом такие, какие, кроме меня, едва ли кто-нибудь мог выполнить, по целому ряду условий; причем правильную оценку значения этих выступлений дали наиболее квалифицированные представители самой же советской власти. Напомню и уточню факты».
