Я нисколько не сомневаюсь, что после документа, врученного Вам последний раз, когда мы виделись (28 марта. — Б.В.) и Вас удовлетворившего, остается еще очень немногое, чтобы совсем устранить те препятствия, которые, по-видимому, стоят на пути к моему освобождению»{198}.
«Глубокоуважаемый Сергей Георгиевич, — читаем мы в другом заявлении Е. В. Тарле к С. Г. Жупахину. — С чувством, близким к отчаянию, я узнал, что Вы не хотите лично со мной говорить… Я твердо решил все сделать, чтобы вполне удовлетворить следствие»{199}.
Неловко и больно читать эти строки знаменитого ученого. Согласившись, что самое поразительное, так легко в обмен на свое гипотетическое освобождение на сознательный оговор своих учеников, коллег и друзей, Е. В. Тарле пошел, что называется, на сделку с дьяволом, и иначе как аморальным его поведение в ходе следствия назвать трудно.
Как и следовало того ожидать, «роман» Е. В. Тарле с С. Г. Жупахиным закончился предъявлением ученому официального обвинения. 15 апреля 1930 г. начальник IV отделения Секретного отдела А. Р. Стромин подписал постановление о привлечении Е. В. Тарле в качестве обвиняемого по статьям 584, 585 и 5811 УК РСФСР в том, что он «активно участвовал в создании контрреволюционной монархической организации, ставившей себе целью свержение советской власти и установление в СССР конституционно-монархического строя путем склонения иностранных государств к вооруженному вмешательству в дела СССР, руководил и участвовал в организованных организацией нелегальных кружках контрреволюционно настроенной интеллигенции и лично вел переговоры с представителями внешней политики иностранных государств с целью склонения их к разрыву дипломатических сношений с СССР и интервенции»{200}. Мерой пресечения возможного уклонения Е. В. Тарле от следствия и суда было определено содержание его под стражей в ДПЗ.
Итак, обвинение Е. В. Тарле было предъявлено. Какова же была его реакция на этот шаг со стороны следствия? Увы, Е. В. Тарле и тут повел себя совсем не так, как С. Ф. Платонов в подобной ситуации! Если тот боролся и рьяно защищал своих друзей и учеников от обвинений, возводимых на них следствием, то Е. В. Тарле, напротив, действовал со следователями рука об руку и в буквальном смысле слова топил своих бывших коллег, надеясь заслужить тем самым у чекистов прощение и освобождение.
«Организация, насколько я могу судить, — показывал он 15 апреля 1930 г., — зародилась в 1926 г., собирались у Платонова, бывали Рождественский, Лихачев, Богословский, Андреев, Васенко, потом Измайлов. Разговор шел и на общеполитические, и на университетско-академические темы… Когда приезжал Бузескул, говорилось об уродливых сторонах крайней украинизации (преследования русского языка и т. п.).
Своими мыслями и предположениями члены организации делились непосредственно с Платоновым, который вообще не любил собраний, обсуждений и т. п., а всегда и во всех положениях, не только в данном случае, любил действовать келейно, с глазу на глаз, путем отдельных своих разговоров с отдельными людьми. Это — интриган и по натуре, и по всем ухваткам…
Привлекши меня, Платонов спешил, где было нужно, впихнуть мое имя. Я спешу прибавить, что, говоря это, нисколько не желаю умалить свою вину, что я позволил себя привлечь людям, с которыми и по настроениям, и по симпатиям, и по всему прошлому ровно ничего общего не имел. Правда, за последний год я стал очень отходить от них, некоторые (Рождественский, Измайлов) стали мне определенно противны, с самим Платоновым я виделся очень редко и, конечно, я бы ушел от них вовсе»{201}.
Несмотря на видимую готовность Е. В. Тарле к сотрудничеству, следствие было, тем не менее, не вполне довольно им. Во всяком случае, непосредственно работавший с Е. В. Тарле С. Г. Жупахин упрекнул его однажды в том, что он, в сущности, только подтверждает чужие показания, а оригинальных разоблачений своих бывших коллег не дает. Другими словами, от Е. В. Тарле требовали поднапрячься и творчески подойти к процессу. Что тут началось!
«Глубокоуважаемый Сергей Георгиевич! — разразился 17 апреля письмом к нему донельзя оскорбленный академик. — Я в полном смысле потрясен тем, что Вы поняли мои слова так, что я только «подтверждаю» чужие показания! Я хотел сказать, что мои показания подтверждаются по существу другими. И я ведь тотчас же поправился и разъяснил. И на другой день, когда снова приехали оба начальника, снова категорически повторил, что мои показания совершенно самостоятельны и ни от каких других показаний независимы. Но если хоть невольно, каким-нибудь неловким построением фразы, я возбудил Ваше неудовольствие, — простите, это значит вышло совершенно помимо моей воли и намерения.
Я в тот вечер вообще очень плохо соображал из-за преследовавшей меня весь тот день острой боли от камня, — и минутами еле говорил от боли. Ваше беспристрастное и благородное отношение ко мне было в течение всех этих кошмарных месяцев моей жизни единственным лучом надежды для меня. И теперь вот, когда уже шло к концу, вдруг все рушится, и Вы не хотите лично допросить меня, хотя я убежден, что теперь Вы оба вполне бы удовлетворились.
Прощаясь со мной, один из начальников сказал: «Теперь Ваше дело обстоит так: Сергей Георгиевич вас еще допросит, телефонирует нам в Москву, и тогда все и кончится». Это, конечно, наилучшее, чего я всегда желал, так как дело мое полностью и всецело таким путем отдается на Вашу власть и решение. Но когда Вы лично меня допрашиваете, — я вспоминаю и говорю гораздо больше и яснее улавливаю нить и связь между фактами.
Я скажу Вам абсолютно все, что знаю. Но — у меня есть теперь все же одна тяжелая проблема, именно как раз и касающаяся нескольких еще остающихся показаний, и эту проблему без Вас, без личного разговора с Вами и без Вашего мнения и совета я никак не могу разрешить окончательно (дело идет о ссылке на источник). И о многом еще хочется с Вами лично переговорить.
Вызовите меня, Сергей Георгиевич, и допросите!
Идут дни за днями, а от ускорения остающихся допросов зависит ведь и то, когда Вы меня освободите. Не сердитесь на меня. Я и без того чувствую себя так, что целыми часами мечтаю о смерти, как о желательном исходе и избавлении. Это не фраза.
Искренне Вас уважающий Е. Тарле
17-го апреля 1930
P.S. Вы как-то сказали мне, что Вам часто бывают удобны ночные часы для допросов. Всецело располагайте мною в этом отношении. Все равно в ожидании Вашего вызова я не раздеваюсь и не ложусь до утра каждую ночь теперь»{202}.
24 апреля 1930 г. в связи с отъездом С. Г. Жупахина в Москву, где, собственно, и должна была решиться судьба Е. В. Тарле, он передал ему свое написанное в связи с этим письмо.
«Глубокоуважаемый Сергей Георгиевич, очень прошу Вас в тот момент, когда Вы в Москве будете решать мою участь, прочесть это письмо Вашим товарищам.
К тому, что я высказал в credo, мне нечего много добавлять. За последние дни, как Вы знаете, я сделал все усилия, чтобы вспомнить все, чтобы уточнить и дополнить мои показания. Я признал уже давно (и еще раз подтвердил признание) то, что инкриминировалось мне лично. Я показываю все, что знаю о других. Во имя чего я стал бы скрывать о них, покрывать их молчанием? Их дело, их стремления — это именно то, что мне теперь чуждо и враждебно, это то, с чем я буду вести идейную борьбу до конца; сами они лично, как люди, опутавшие меня такою гнусной клеветой, такой злобой, так открыто показали свое стремление потопить меня в том омуте, куда я имел преступную слабость дать себя затащить, — что неужели можно допустить с моей стороны желание прикрыть этих людей? Где же были бы мотивы такого поведения с моей стороны? Верьте, что я не сказал только того, чего действительно не знал. Кроме презрения я ничего к ним не питаю.
