Я был сделан (январь 1930 года) председателем комиссии по реорганизации архивных хранилищ Академии наук. Нечего и говорить, что я этого не только не добивался, но даже не имел понятия, что это готовится. И это первое предложение каких-либо функций по Академии! Пока ею правили Ольденбург и Платонов — никогда и никуда меня не приглашали и систематически удаляли отдел. (А Платонов всячески меня уговаривал не брать директорства в академической Библиотеке, когда об этом шла речь!) И заметьте: теперь реорганизация хранения документов имеет острый политический интерес! И председатель — я. Вот что я делал, вот реальность. Я прошу только взвесить и оценить за — и против…» — взывает Е. В. Тарле к своим следователям и их московскому начальству.

Заканчивается его письмо, как того и следовало ожидать, уверением чекистов в своем полном и безусловном раскаянии. «Я выразил, — пишет он, — в credo и еще несколько раз выражал горчайшее страдание свое при мысли о том, в какую трясину я попал и с какими людьми водился. Я считаю самым большим несчастием своей жизни — это дело. Я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы изгладить само воспоминание об этом деле. Я признаю, что если Платонов мог эксплуатировать мое имя для своей безумной и в основе нелепой политической интриги, то потому, что я сам дал к тому повод и я ничего не беру назад из всего, сказанного в credo, ни одного слова, ни одного оттенка мысли. Мое раскаяние остается полным. Раскаяние и желание загладить все.

Но я хочу только, чтобы мои следователи и судьи знали, что за мною в прошлом были не только слова, но и поступки, реальные выступления — и что все эти реальные поступки шли на пользу советской власти (и вызывали злобную брань (за глаза) со стороны того же Платонова — например, облетевшее всю заграничную прессу мое выступление в пользу Бела Куна). Все мои действия, о которых я говорю в этом письме, вполне проверяемы и по заграничной прессе (что касается выступлений в Стокгольме и Париже), и по очень доступным справкам (что касается моих лекций здесь или моей работы, кто и куда меня приглашал и т. д.). Тут нет ни одного слова без документальных доказательств.

Вы не скажете, что все это не относится к делу, потому что Вы не только судьи, но и политики, и Вам важно то, что относится вообще к человеку. Я ничего не сказал тут о главном содержании моей жизни, о научных трудах, которые я пишу в парижских архивах и которые печатает Институт Маркса и Энгельса в Москве, — многотомная история рабочего класса во Франции. Я тут говорил только о политике.

В будущем — я вижу свою реабилитацию в широчайшем развитии тех своих выступлений, о которых шла тут речь, как внутри, так и вне Союза, и в усилении своей научной работы.

Вот что я хотел, чтобы тоже вспомнили из моего совсем недавнего прошлого. Если Сергей Георгиевич и Вы находите это письмо ненужным — порвите его. Думаю, что едва ли Вы найдете справедливым совсем игнорировать его содержание»^{211}.

К концу июня 1930 г. все необходимые следствию «факты» «контрреволюционной» деятельности С. Ф. Платонова и его коллег были получены. Это позволило А. Р. Стромину объединить их в один, так называемый Сводный протокол показаний Е. В. Тарле, датированный им 29 июня 1930 г.^{212}«Протокол написан с моих слов правильно», — удостоверил своей подписью этот текст Е. В. Тарле^{213}.

Каких-либо открытий от этого текста ждать, впрочем, не приходится, т. к. здесь речь идет о фактах уже, в принципе, известных читателю. Другое дело, что собранные вместе и систематизированные следствием, они впечатляют и способны поразить даже самое пылкое воображение.

Е. В. Тарле, видимо (показания 27 июня 1930 г.), принадлежит и окончательная формулировка названия «контрреволюционной» организации «Всенародный Союз за возрождение свободной России», которая, по его мнению, «показалась» всем членам этого сообщества наиболее целесообразной, хотя были и другие предложения. Характерна оговорка Е. В. Тарле: «обычно название употреблялось редко»^{214}.

Можно много говорить о нравственной уязвимости поведения Е. В. Тарле в ходе следствия. Однако в главном — остром и проницательном уме — ему отказать вряд ли возможно. Близкое общение со следователями показало Е. В. Тарле, что их обещания на скорое его освобождение в обмен на сотрудничество мало чего стоят. Другое дело, если бы ему удалось убедить высшее руководство страны в целесообразности его освобождения в целях дальнейшего использования как специалиста в интересах Советского государства. С этим связано появление четырех основных заявлений Е. В. Тарле, направленных им в коллегию ОГПУ: от 10–11 августа, 24, 27 и 28 сентября, а также дополнений к ним от 27 сентября и 4 октября 1930 г.

Основной лейтмотив первого заявления^{215}, т. е. 10–11 августа — указание на возможные области использования его (Е. В. Тарле) советской властью в случае освобождения: участие помимо научной и педагогической работы в редактировании многотомного издания дипломатических документов начала XX века; организация в Советском Союзе при помощи Тарле Всемирного съезда архивных деятелей. Помимо того, Е. В. Тарле развивает новые и явно фантастические планы своей будущей деятельности на пользу советской власти, начиная с написания книги по истории профсоюзного движения в Западной Европе и кончая организацией при Академии наук некоего Института конъюнктурных экономических и политических исследований зарубежных стран.

«Тут опять скажу, — пишет Е. В. Тарле, — что если дело мое будет ликвидировано без опубликования и шельмования моего имени, если мой авторитет останется непоколебленным, если врагам СССР, которые являются Теперь и моими врагами, не будет дана возможность инсинуировать и заподозревать меня, то это даст мне громадную силу, огромные возможности. Мой авторитет в данный момент, поскольку речь идет об осуществлении моих обеих программ и этого дополнения к ним, является уже не только моим личным достоянием, но и достоянием СССР, полезностью для СССР. Если вы спасете меня и мое имя в этот момент, то последствием будет самая неустанная, обширнейшая по захвату и размерам моя деятельность, которая — вспомните мои программы — сейчас во всей полноте мало кому доступна.

Не подрывайте же силы рабочего, который стремится на нужную, трудную и разнообразную работу и твердо знает, что одолеет ее, если ему не нанесут в первый же момент тяжкой, неизлечимой раны. Не отдавайте советской общественности моего имени как имени человека, замешанного в проклятом платоновском деле: вам не очень долго придется ждать того, как это имя будет вписано там, где делается пересчет лиц, активно помогших социалистической реконструкции народной жизни.

Тут внимание к моральному интересу человека, пощада его доброго имени — соединяется с прямой политической целесообразностью. Верните мне теперь же свободу, не предавайте моего имени опубликованию и шельмованию — и последствия вы увидите и услышите очень скоро. Я снова повторяю: как ни обширны зафиксированные пока планы моей будущей деятельности, и ученой, и политической, она будет в действительности еще шире и разнохарактернее, — если и моя программная книга, о которой я уже писал, и мои выступления и действия, о которых подробно писал в свое время и пишу тут, будут приняты с доверием и уважением.

Свои показания я писал для вас, и я себя не пощадил, пусть же это у вас и останется и не убивает меня как раз в тот момент, когда должна была начаться новая и, может быть, наиболее важная и полезная, с социальной точки зрения, глава моей жизни»^{216}.