Настало время, когда все чаще и чаще стали появляться наши самолеты. Бывали дни, что они пролетали целыми стаями. Мы радостно провожали их глазами, ожидая скорого освобождения. Старики говорили:

— Наверно, наши в наступление пошли.

Тронулись из лесу и мы. Наши самолеты не давали немцам покоя.

Немчура зеленела от злости, а мы сияли, глядя на них.

Однажды нас гнали вперемежку с подводами. Только мы вышли из лесу на поляну, как в небе показалось около двух десятков наших самолетов. Они быстро приближались и, пролетая над нами, как дождем сыпанули из пулеметов. Немцы бросились кто куда. Теперь им было не до нас. Я упал на траву и притворился убитым. Когда немцы разбежались, я поднялся — и бегом в жито, в противоположную сторону. Отполз подальше от дороги, лег и притаился. Самолеты улетели. Немцы стали собираться. Их голоса еле-еле доносились до меня. Я пролежал во ржи часа четыре.

Вдруг я услышал глухой гул, который с каждой минутой усиливался. Насторожился, приподнял голову. Сквозь ржаные стебли увидел две немецкие бронированные машины. Одна за другой они двигались прямо на меня. Сказать по правде, я испугался не на шутку, но не встал с земли, а прижался к ней поплотнее, повернул голову так, чтобы одним глазом можно было наблюдать за машинами. Лежу и жду. Сердце готово выскочить из груди, на лбу выступил холодный пот. Подняться и бежать? Нельзя, немцы тут же скосят меня из пулеметов.

Одна из машин прошла метрах в двух от меня.

Я и сейчас удивляюсь, как у меня хватило тогда терпения и выдержки улежать на месте.

Когда машины скрылись, я пополз к кустам и, только добравшись до них, повеселел. Вскоре я набрел на нескольких местных женщин. В лесу мы и ночевали. Это была последняя ночь моих мучений и неволи.

Саша Мукгоров

Когда фронт стал приближаться к Бегомлю, секретарь райкома партии сказал маме:

— Муж воюет, а ты уезжай. Нечего тебе тут делать с детишками. Шутка ли — четверо.

— А на чем я поеду?

— Я помогу достать лошадь, — пообещал он.

Слово свое секретарь сдержал. Мы погрузили на подводу свои пожитки, кое-что из продуктов и двинулись в путь.

Но далеко уехать не удалось: около заповедника немцы перерезали нам дорогу и отняли лошадь.

Дальше ехать было не на чем, и мы пешком вернулись в Бегомль. Пожили там недолго. Знакомый отца передал, чтобы мы уходили из Бегомля: нас могут арестовать как семью коммуниста.

Мы собрались и в ту же ночь выехали в деревню Дроздово, Толочинского района. Тут жило много семей партизан и советских работников. Здесь же находился и штаб местного партизанского отряда. Мы поселились у одной женщины.

Через некоторое время и в Бегомльском районе организовался партизанский отряд. Командиром его был знакомый Манкович. Узнав, где мы находимся, он прислал записку, в которой предлагал переехать к нему в отряд. Мы стали готовиться к отъезду, но запоздали…

Как-то в полдень налетели немцы и окружили деревню. В деревне были партизаны. Между ними и немцами завязался бой. Было убито и ранено много наших людей. Маму мою тоже ранило в руку и ногу. Всех, кто мог идти, немцы собрали вместе, пересчитали, под конвоем пригнали в Толочин и посадили в тюрьму.

В небольшом подвале нас было около трехсот человек. Люди задыхались. Есть давали один раз в сутки и то какое-то пойло. У дверей немцы поставили бочку с водой. Старенький дедушка, который стоял возле нее, обомлел, ввалился в бочку и захлебнулся. Каждый день умирало несколько человек. У моей мамы гноились раны, но никто и не думал оказывать ей помощь. Тогда я разорвала свой платок и перевязала раны.

Среди нас было много партизан. Их допрашивали во дворе тюрьмы. Немцы выгоняли нас из подвала и заставляли смотреть, как это делалось. Если кто-нибудь отворачивался, его избивали. Я сама видела, как одна пожилая женщина не смогла вынести вида нечеловеческих мучений и упала в обморок.

К ней подскочил полицай и пнул сапогом в спину. Женщина не вставала. Ее подхватили под мышки, выволокли на то место, где пытали партизан, и стали сечь плетьми. Ее избили до полусмерти.

Неделя, проведенная в толочинской тюрьме, мне показалась годом. Потом нас перевезли в минский концлагерь. Здесь было еще хуже. Людей морили голодом. Начались болезни. Заболела и моя бабушка. Ее положили на специальные нары, где лежали все больные. Когда их собиралось много, подъезжала большая закрытая машина — «черный ворон» — и забирала их. Больных вывозили за город, в лес, и расстреливали. Так погибли моя бабушка, тетя Саша и еще несколько знакомых из нашего местечка.

Потом заболели я и мама. Меня положили на те самые нары, на которых лежала бабушка. Я знала, что меня ждет смерть. Мне стало страшно, и я заплакала.

Пришел русский доктор Михаил Семенович, молодой и очень отзывчивый человек. Чтобы обратить на себя внимание, я заплакала еще громче. Он подошел ко мне.

— Откуда ты? — спросил Михаил Семенович.

— Из Бегомля.

— А что у тебя болит?

Я рассказала.

— А мама у тебя есть?

— Есть…

— Не плачь, — тихо проговорил Михаил Семенович.

Он подошел к немецкому доктору и сказал, что я не тифозная больная, а гриппозная. Немец не поверил. Он пощупал у меня пульс, выслушал и зло сказал, что Михаил Семенович ошибается: у меня тиф и меня нужно застрелить. Михаил Семенович стал просить, чтобы не делали этого. Немец долго крутил головой, а потом согласился. Меня перенесли в другое место. Благодаря Михаилу Семеновичу осталась жива и мама. Русский доктор спас от смерти много советских людей. Как потом стало известно, немцы узнали, что он сочувствует русским, и расстреляли его.

Когда дело пошло на поправку, меня перевели в помещение, где находились здоровые. Потом появилась и мама. Я была очень рада видеть ее. Но тут, как на беду, заболел брат Сеня. По просьбе мамы его взял к себе Михаил Семенович. Потом я узнала, что Михаил Семенович вылечил его и он убежал к партизанам.

Со временем всех, кто был связан с партизанами или считался советским активистом, отделили от остальных, тщательно осмотрели, отобрали все вещи и хорошую одежду и погнали на станцию. На путях стоял длинный-длинный эшелон. Нас посадили в товарный вагон, закрутили проволокой дверь и строго наказали сидеть и не высовывать носа. При этом было объявлено, что если убежит хоть один человек, весь состав полетит под откос.

Когда поезд тронулся, женщины бросились к дверям вагонов. Через щелки глядели они на родные поля и леса, которые оставались позади. Многие плакали: никто не знал, куда нас везут и что с нами будет. Я прижалась к маме и сидела молча. Молчала и мама.

В первую же ночь заключенные в одном вагоне проломали крышу и убежали. Среди них был наш знакомый — Терещенко. В нашем вагоне тоже начали прорезать дыру в полу. Заводилой в этом деле была тетя Франя. Но нашлась у нас одна немецкая прислужница. Они и донесла обо всем конвою. На остановке пришел комендант с солдатами. Они так избили тетю Франю, что та в дороге и умерла. Охрану усилили. В наш вагон посадили двенадцать солдат, которые день и ночь следили за нами и ни разу не выпустили во двор.

На дорогу каждому из нас выдали по полбуханки хлеба. Больше ничего не давали. Жители деревень и городов подходили к поезду и просили конвоиров, чтобы они разрешили передать хлеб. Немцы брали хлеб и поедали сами. Люди быстро слабели, многие умирали от голода. Трупы на ходу выбрасывали из вагонов.

На шестые сутки поезд остановился. Куда мы приехали никто не знал. Несколько часов нас не выпускали из вагонов. Потом велели выходить, построили в колонну по пять человек и погнали. Ночь была темная, шел дождь с градом. Мы дрожали от холода — теплую одежду у нас отняли еще в Минске.

Лагерь был обнесен высокой кирпичной стеной, сверху наклоненной внутрь. Поверху были натянуты провода с током. Войдя за ворота, мы увидели справа, на большом плацу, много мужчин. Они стояли в одном белье и мокли под дождем.