Платье сшила Ольга. Гольдберг примерил его, повязал голову платком, надел коротенькие сапожки (без сапог в лес не ходили, боялись гадюк) и, по крайней мере издали, стал похож на служанку из купеческого дома.

— Хорош, — одобрил Подбельский. — Родная матушка не узнает.

Сестры Писаревы в соломенных шляпках с полями, беззаботно щебеча друг с дружкой, вышли из дому и направились по дороге к лесу. На соседней улице к ним присоединились учительницы Титовы, тоже с берестяными кузовками в руках, а у выхода из города их поджидал переодетый Гольдберг. Он незаметно затесался в компанию женщин, продолжавших как ни в чем не бывало разговаривать между собой.

В лесу их встретил Подбельский. Он сразу же увел Гольдберга в сторону Кижмолы. По этой речке сплавляли плоты и, хотя и редко, ходили баржи и маленькие пароходы. Речка была своенравная, быстрая, и мутные воды, которые она несла, местные жители называли «несчастными».

Они шли довольно долго, продираясь через заросли, без дороги, пока не добрались до условного места, где их поджидал Фиолетов. Низина заросла черной ольхой. Под ногами хлюпала вода, и в воздухе, звеня, висели злые комариные тучи.

— Наконец-то. Я уж думал, что случилось. — Фиолетов облегченно вздохнул.

В камышах стояла лодка, на которой он должен был подвезти Гольдберга к какому-нибудь попутному судну.

— Пожалуй, «девушке» пора переодеться, — вовремя вспомнил Подбельский.

Началось долгое, томительное ожидание. Не было видно ни лодки, ни плота, только горланили прожорливые чайки да проносились чуть видные в толще воды пудовые семги. Рыбы много — стерлядь, лещи, нельма, сиги, семга, а в озерах караси, и ссыльные ловили рыбу, добавляя ее к продуктам, которые они могли купить на свои нищенские «кормовые».

В разгаре были белые ночи, и солнце поздно начинало клониться к западу. Подошло время, когда ссыльным полагалось находиться на вечерней проверке, а на реке по-прежнему не было видно ни одного суденышка, ни одного плота.

— Беги-ка домой, Вадим Папиевич, — сказал Фиолетов.

— А как же ты?

— Ольга умастит нашего надсмотрщика полтинником… Он неплохой мужик, этот Емельяныч. Собачья жизнь заставила его податься в полицию. Я с ним как-то беседовал по душам…

Через час показался маленький пароходик. Он громко шлепал плицами по воде, и Фиолетов узнал о его приближении загодя. В этих глухих местах было принято останавливать любую посудину и в любом месте. Фиолетов усадил Гольдберга в лодку, прыгнул сам и налег на весла. С парохода лодку заметили и застопорили машину.

— До Вологды! — крикнул Фиолетов.

— Садись, — ответили с парохода.

Матросик спустил веревочную лестницу. Гольдберг пожал Фиолетову руку и взобрался на палубу.

Особенно торопиться уже было не к чему, и Фиолетов, выйдя на лесную тропинку, пронизанную низкими лучами солнца, задумался.

Что ж, в Яренске ему живется не так уж и плохо. Он пользуется относительной свободой. Рядом — Ольга, товарищи, единомышленники. Ему доверяют, с его мнением считаются даже меньшевики, с которыми он при всяком удобном случае вступает в ожесточенный спор. За неполный год, проведенный в ссылке, он перечитал уйму книг — он никогда столько не читал, не было времени — от Горького и Достоевского до «Астрономии» Фламмариона, от «Утопии» Томаса Мора до «Капитала» Маркса, который он снова законспектировал. Старые копспекты остались в Баку, и их, конечно, забрали при обыске. Он прочитал и тоже законспектировал все работы Ленина, которые смог достать в Яренске. С помощью Титовых он обрел вкус к таким наукам, как логика и психология. Придя домой, к отцу Иосифу, он не мог оторваться от чтения Энциклопедического словаря. Разыскав ссыльного Карапетяна, упросил его позаниматься с ним армянским, который знал слабо. Теперь, возвратившись из ссылки, он сможет говорить с армянскими рабочими на их родном языке.

И было еще одно, что делало Фиолетова почти счастливым: сознание, что он может не только идти за кем-то, но и сам быть впереди.

Конечно, и здесь он не принимал единовластно ни одного важного решения, советовался с товарищами, подчинялся воле большинства. Но вместе с тем перед ним открывался простор для самостоятельной деятельности пусть и ограниченной строгим режимом ссылки и положением поднадзорного человека. Это было для Фиолетова великолепной школой жизни и подготовило его к будущим битвам.

…Гольдберга хватились только через два дня, когда он был уже далеко за Вологдой. Два вечера полицейский надзиратель смотрел на сидящего спиной к окну человека и не подозревал, что вместо Гольдберга в комнате находится его товарищ. Лишь на третий день, заподозрив недоброе, он зашел в дом и обнаружил обман.

Первый номер журнала «Яренская колония политических ссыльных» вышел в самом конце сентября. Его печатали гектографом на квартире у Фиолетовых. Довольны были все, но шумнее всех восторг свой выражал Подбельский. Он быстро ходил по комнате из угла в угол, подходил к столу, отпивал из стакана остывший чай и, держа в руках еще не просохшие листы, читал вслух то одну, то другую заметку.

— «Наш орган будет обсуждать интересы ссылки и ее колонистской организации. Все вопросы, волнующие современную ссылку и освещающие ту или другую сторону ее жизни, будут встречать живой отклик на его страницах…» Как вам нравится наша программа? — Подбельский победоносным взглядом окинул двух своих слушателей — Фиолетова и Ольгу. — А хроника «Побеги ссыльных»? А статья «К квартирному вопросу»? Ничего номерок получился.

— Для второго номера у меня уже есть заметка из Сольвычегодска, — сказал Фиолетов. — Пишут, что полиция провела агитацию, чтоб ссыльные подавали на «высочайшее». В результате человек пятьдесят явились к исправнику, составили коллективное поздравление наследнику и подали просьбу о помиловании. По этому поводу группа социалистов-революционеров выпустила листовку: «Подписавшие уже успели забыть, как в борьбе с тем, кому шлют они свои просьбы, гибли и гибнут их братья. Они уже успели забыть, как этот царь-изменник надругался над своим народом. Кинем же презрение уходящим. Они не товарищи нам!» Я часто спорю с представителями этой фракции, но в данном случае они правильно поступили.

— Полезная заметка, — сказал Подбельский. — Нам надо будет вообще усилить критическую часть. Мы ничего не написали о наших неудачах, провалах. А ведь на ошибках учатся.

В «Хронике» первого номера рассказывалось только об удавшихся побегах ссыльных. Но были и неудачи. Месяц назад полиция прибыла к тому месту, куда должен был явиться собравшийся бежать ссыльный Левин. Туда же должен был подойти Фиолетов, но опоздал и увидел Левина уже в окружении полицейских.

И опять пришлось вспомнить о Каневском. Левин был родом из одного с ним города, дружил в ссылке только с ним, с остальными держался особняком и, наверное, поделился своими планами с земляком. Никто, кроме специальной тройки, о готовящемся побеге Левина не знал.

— Послушай, Вадим Папиевич, как ты относишься к Каневскому? — не выдержал однажды Фиолетов.

Подбельский задумался и ответил не сразу:

— Сказать откровенно, он не внушает мне особого доверия.

— Как ни странно, но все наши провалы пускай не прямо, но связаны с ним. Арест возле мельницы. Обыски на следующий день после того, как он привез литературу….

— Кстати, Иван Тимофеевич. Он говорил, что литературу получал в Великом Устюге, но там он не был. Его в тот день видели в Вологде. И вообще эти частые отлучки с разрешения начальства…

— А случай в бане? — вспомнил Фиолетов.

…То было в начале лета. Занятия марксистского кружка назначили в бане. Не считая церкви, это было, пожалуй, единственное место, где политические ссыльные могли спокойно нарушать правило «больше четырех человек не собираться». В баню пошли со свертками белья, в которых лежали книги и конспекты. Решали сначала вымыться. А когда, намывшись, вернулись в предбанник, там уже стояли полицейские. Трое, у кого нашли запрещенную литературу, получили по четыре месяца тюрьмы. Каневский должен был принести «Материализм и эмпириокритицизм», но этой книги в его белье почему-то не оказалось.