Был Вацек немного старше Фиолетова, носил маленькую, аккуратно подстриженную бородку и когда по праздникам наряжался в темную пару с галстуком-бабочкой, то вполне мог сойти за какого-нибудь управляющего, а то и директора.

Но сейчас Вацек был в спецовке, с засученными до локтя рукавами и в надвинутой на лоб фуражке, которую он в мастерской всегда надевал козырьком назад.

— Что это ты домой сегодня не торопишься? — спросил он у Фиолетова. — Или дома делать нечего?

— Дома всегда дело найдется, да только идти туда не больно тянет, — ответил Фиолетов.

— Чего ж так?

Фиолетов отмолчался.

Ему не хотелось говорить, что сегодня день получки у отчима и его отчим явится домой пьяный, сядет на нары и, обхватив обеими руками колени, будет качаться вперед-назад и проклинать свою исковерканную жизнь. В кармане у него будет недопитая бутылка водки, и он станет угощать, навязывать ее то жене, то пасынку, и, разозленный их отказом, примется буянить или плакать… Так было много раз, и так будет сегодня, — стоит ли ради этого торопиться домой, в эту дощатую щель рядом со зловонной канавой?

— Тогда, может, меня проводишь? — предложил Вацек.

— Это можно…

— Ты где живешь? — спросил Вацек.

— На восемнадцатом.

— Комната?

— Да какая там комната… — Фиолетов махнул рукой. — Собачья конура, семь шагов в один конец, пять в другой… Никак с приказчиком насчет квартирных денег не договорюсь. Все отказ да отказ. И чего так?

Вацек усмехнулся.

— Чудак человек. Если ты получишь квартирные, так сразу небось удерешь из своей казармы.

— Само собой.

— И принесешь господину Нобелю убыток. Да какой там убыток для такого богача!

— Ну, от одного тебя и верно невелик убыток, а если и другие за тобой потянутся? Совсем обнищает господин Нобель.

Они привычно перешагивали через трубы и месили ботинками весеннюю грязь. После зимнего ненастья и валящих с ног ветров было приятно подставить обнаженную голову теплому солнцу. Ночью выпал снег, но днем начал таять, и по земле к морю бежали булькающие на перекатах ручейки.

— Дома-то у тебя все в порядке? — спросил Вацек.

— Да не очень. — Фиолетов вздохнул. — Отчим пьет… А когда мы в селе жили, в рот не брал.

С Вацеком он расстался у поворота на балаханскую дорогу. Хочешь не хочешь, а надо было возвращаться — успокоить мать, поиграть с сестренкой, сходить в лавку и упросить хозяина, чтобы тот поверил до получки и записал долг в свою замусоленную книгу. Да и поспать тоже надо: завтра опять подниматься ни свет ни заря, чтобы к шести утра поспеть в мастерские…

Уже прогудели вечерние гудки, рабочий люд валил валом, и Фиолетов смешался с толпой. Ему нравилось идти вместе со всеми, с такими же, как и он, рабочими, пропитанными мазутом и прокопченными на южном солнце; рядом с ними он чувствовал себя увереннее и сильнее.

Кого только не было в этой толпе! Русские, в подавляющем большинстве пришлые люди из разных российских губерний, бородатые мужики — рослые и тщедушные, окающие, цокающие, но одинаково усталые от изнурительной работы изо дня в день… Поджарые кавказцы с тонкими талиями, а всего больше — коренные жители этих мест, понаехавшие из разных уездов Бакинской губернии, — разорившиеся крестьяне, ремесленники, торговцы, бросившие свое дело в поисках легкой добычи, а всего чаще просто ради куска хлеба. Они понавезли из своих сел высокие, из бараньего меха шапки и не расставались с ними даже в адскую жару. И еще привезли они в Баку из своего былого патриархального бытия исконную родовую честность, про которую тут говорили русские, что «от татарина не надо требовать собственноручную подпись, достаточно одного его слова». Татарами тут по недоразумению называли азербайджанцев.

Было среди рабочей толпы и немало персов — самых забитых и самых бесправных из всех, кто жил на бакинских промыслах. Они работали на трудных и опасных участках и получали самое нищенское жалованье — десять рублей в месяц, в казармах спали по двое на одной наре и чаще всех платили штрафы — шестьдесят копеек «за непослушание» и тридцать копеек «за нарушение тишины». Персы резко выделялись из толпы — смуглые, высокие, стройные, с лицами, казавшимися продолговатыми от остроконечных шляп и длинных крашеных бород.

Постепенно толпа стала редеть, люди сворачивали в кривые улочки и расходились по своим баракам и казармам.

Фиолетов шел медленно, придумывая себе занятия, чтобы отсрочить встречу с домочадцами. Подошел к чану с пресной водой, которую по трубам гнали из Куры и здесь продавали по копейке за ведро, и бесцельно несколько минут постоял. Поговорил о том о сем со знакомым тартальщиком. Забрел во двор какой-то казармы и стал смотреть, как несколько взрослых рабочих и горожан играют в орлянку.

Эта азартная игра распространилась по промыслам с быстротою чумы. Играли все: котельщики, мастера, конторщики и просто шулера, приезжавшие из Баку, как на работу. Ставки были разные — от нескольких копеек до десятков, до сотен рублей. Здесь просаживали получку, выигрывали и смертным боем били проигравших, которым нечем было расплатиться.

На земле рядком по кругу стояли невысокие стопки серебряных монет; Фиолетов насчитал их двенадцать — числу игроков, уже достаточно накаленных азартом, с красными, возбужденными лицами и выпученными от ожидания глазами. Вокруг толпились и с интересом следили за игрой несколько любопытных подростков, должно быть из ближней казармы.

Держал банк мастерового вида человек в синем картузе и косоворотке, подпоясанной узеньким ремешком.

— Где наша не пропадала!

Он отошел чуть в сторонку, поцеловал пятак и высоко подбросил его. Несколько секунд монета вертелась в воздухе и наконец шлепнулась о землю, подпрыгнула и перевернулась.

— Орел! — закричали все сразу.

— А я что говорил! — Сорвавший банк мастеровой стал трясущимися руками сгребать с земли монеты.

Фиолетов машинально нащупал в своем кармане медный пятак. «Если выпадет орел, можно сразу с одного кона заработать не меньше, чем в получку…» Он пересчитал всю мелочь, вышло что-то рубля на два с копейками… «Играют двенадцать душ. Два рубля с копейками помножить на двенадцать…» Соблазн все сильнее давал себя знать.

О том, что будет, если его затея не удастся, Фиолетов пока не думал.

— Ребята, примите в пай, — сказал Фиолетов.

— А денег много? — спросил губастый парень с пудовыми кулаками.

— Не боись, на всех хватит…

Наконец настала очередь Фиолетова.

Он сложил в охапку свои пятаки и алтыны и поставил их на кон. То же сделали и другие.

— Ну, была не была, — пробормотал Фиолетов, подбросил высоко пятак и зажмурился.

— Решка! — услышал он голос губастого парня, открыл глаза и с ужасом убедился, что его пятак действительно лежит орлом вниз. — Гони деньгу! — продолжал губастый.

Проигравший должен был выложить каждому игроку столько монет, сколько тот ставил на кон.

Фиолетову осталось только одно — бежать.

Он сделал вид, что роется в карманах, ищет, даже вывернул один из них, потом не спеша полез в карманчик для часов…

— Ребята, да он банкрот! Бей его! — вдруг закричал губастый и первый кинулся на Фиолетова.

Фиолетов отпрянул, но сильный удар по голове чуть не свалил его с ног. Треснула телогрейка, за которую схватил губастый.

…Показаться в таком виде домой он не мог и решил сперва зайти к Байрамовым, чтобы там привести себя в порядок.

— Вай-вай-вай! — отец Абдулы всплеснул худыми руками. — Что с тобой, Вайя?

— Подрался маленько, дядя Ибрагим. — Фиолетов виновато улыбнулся. — В орлянку играл… Проигрался.

— И платить было нечем, — догадался Байрамов. — Зачем играл?

— Думал — выиграю… Деньги шибко нужны.

— Почему к нам не зашел? За деньгами.

Тут вышел из дома Абдула, сразу все понял и тоже набросился на Фиолетова.

— В самом деле, почему у нас не попросил денег? Мы же друзья.

— Баш уста, Абдула, — ответил Фиолетов. — Так точно.