— Осталось немного, да и не слишком мало. Как говорят, начать да кончить… Я думаю, сладим. Не впервой.

— Конечно, сладим, Илья Петрович! Были бы блоки и бетон.

— Будут, Елена Андреевна, будут. Ну, счастливого отдыха! — Груздев протянул крепкую руку и добавил: — Гляди, чтобы твоя Катя в полынью не шлепнулась.

Он ушел, неторопливо, по-хозяйски ступая по рыхлой наледи, чуть склонив голову, не глядя вперед и, как решила Лена, — занятый своими многими думами.

А думал Груздев в эти минуты об одном: о вечной молодости жизни, не своей — она давным-давно ушла, и только воспоминания остались о ней, пусть ясные, как утро погожего дня, ничуть не затуманенные временем, — а именно о вечной молодости.

Как в прежние годы, так и сегодня все прибывает и прибывает в жизнь юная поросль. Только вчера гомонили под окнами мальчишки и девчонки, а глядишь, они уже — юноши, девушки; серьезно задумываются о самостоятельных путях-дорогах. А как по ним пойдут — твердо ступая и смело глядя вперед, преодолевая препятствия, которых хоть отбавляй, или — робко, неуверенно, пасуя перед трудностями, уступая им? Ведь только подумать, сколько надо набить шишек на лбу, прежде чем все станет ясно и все просто, а если и не станет, то потом, с годами, способнее будет преодолевать все неожиданности и невзгоды. И, конечно, тем способнее, чем яснее цель и крепче вера в свое призвание.

Никто другой, кроме тех, кто видел смену многих лет и зим и научился хоть бы сколько-нибудь понимать жизнь, не может наставить на верный путь таких, как Лена и Катя Кудрявцева.

Груздев вспомнил о скором приезде жены. Вот и она всю себя отдала юному поколению — детворе. Но детство детством, а школа трудовой, самостоятельной жизни — совсем другое дело.

Воскресное утро началось, как обычно, с назойливых звуков радиолы. Лена уже давно слышала надоевшие мелодии, а проснуться не могла. Наконец она открыла глаза, недобрым словом помянув молодую врачиху Нину, которая жила в соседней комнате. «Далась ей эта музыка. Хоть бы в воскресенье отоспаться». Потом вспомнился вчерашний вечер, встреча с Груздевым и все, что произошло после того, когда он ушел.

Катюха все-таки выкупалась в полынье, докружилась на льдине до того, что поскользнулась и угодила в воду. Лена едва вытянула ее на берег, а когда пришли в общежитие, у Кати не попадал зуб на зуб. Телогрейка задубела на холоде. Катя сбросила ее, отстегнула юбку, которая слетела вниз и колоколом встала на полу. Хорошо, что в душевой оказалась горячая вода. Докрасна распарилась Катя. Она шумно ворвалась в комнату и принялась тормошить задремавшую Лену.

— Не спишь ведь! Лен! Вижу, что не спишь. Вставай, лечиться будем… Ну, погоди, — пригрозила она, раздирая гребнем волосы, — сейчас я тебя оживлю!

Она навалилась на Лену разгоряченным телом, стала лохматить ее волосы. Лена увидела озорные Катины глаза, смеющийся рот, ее розовую шею, тяжелые, налитые груди.

— Растормошу, растормошу лежебоку. Ишь — не вовремя улеглась. Лечиться надо. Вот и чекушечка, что давеча купила, пригодится.

Пришлось встать. А Катя ходила по комнате шумливая, возбужденная: сняла с гвоздя теплый халат, надела его поверх ситцевого, подпоясалась косынкой и уселась за стол.

— Что есть станем? — спросила она, ставя на стол чекушку, никелированный кофейник, и сама же ответила: — Есть селедка и вчерашний сыр. Вот они, за окном.

Она переложила на стол свертки, ловко сдернула ножом пробку, налила водку в стаканы.

— Ну, давай! — Катя подняла стакан, держа его кончиками пальцев за самое донышко, медленно поднесла к губам и так же медленно, маленькими глотками, выпила до последней капли, потом опустила голову, тряхнула упавшими на лоб мокрыми кудряшками и выдохнула: — Ух!.. Жжет!

Катя отрезала кусок селедки, разодрала его надвое и стала аппетитно есть. Она долго и старательно жевала, склонив голову и глядя неподвижными глазами в одну точку. Не переводя взгляда, она протянула руку: оторвала клочок газеты, промокнула губы и странно усмехнулась.

— Лен, а Лен! До чего же чудная жизнь… Сижу вот с тобой. А могла и не сидеть, не говорить. Ой, и жутко там… бр-р-р… А ты выпей хоть глоток за спасенную душу.

— Знаешь ведь — не пью. Где жутко?

— В полынье. Только раз окунулась, а показалось, пробыла там всю жизнь. Не поверишь — все вспомнила, единым разом все: и Касатку нашу, какая раньше была, и мать с отцом, молодых еще, и утопленника, которого в этом самом месте со дна достали, когда я еще девчушкой по берегу бегала. Я и в то время утонуть могла. Был такой случай. Дед Степан за волосы вытащил. И сегодня, кабы не ты… Ничего-то человек не знает, что его ждет. Я об этом часто думаю, потому и живу так, чтобы побольше успеть… Точнее — хочу так жить.

Теперь Катя безмятежно спала, с еле приметной улыбкой, закинув руку за голову; мерно вздымалась ее грудь.

Еще немного полежав, Лена соскочила с кровати.

Она прошла на цыпочках к окну, отдернула штору. Яркий свет ударил в глаза. На дворе стоял солнечный день. С карниза крыши летела золотистая капель. По тротуарам и по дороге неторопливо шли люди, не в спецовках и ватниках, как в будни, а в пальто и шубах. Внизу, у входа в общежитие, тренькала гитара, слышались смех и говор парней. «Который же час?» — подумала Лена и, взглянув на будильник, ахнула. Они проспали чуть ли не до двенадцати.

— Эй, подъем! — крикнула Лена, но Катя и не подумала открыть глаза.

— Подъем, подъем! — повторила Лена, резко разводя руки в стороны и назад. — Вставай, в кино опоздаем.

Катя села, поднесла к глазам кулаки, уставилась на Лену.

— Физкульт-привет! — Она широко зевнула и проговорила нараспев: — Ну и красавица ты у меня, Ленка! А-фро-ди-та! А мостик сделаешь?

— По заказу?

— Хоть бы и по заказу.

— Ну разве что для тебя.

Легко оттолкнувшись ногой, Лена сделала стойку и, медленно опустив согнутые под прямым углом ноги, коснулась носками пола.

— Молодчина! — выдохнула Катя. — Фигурка у тебя — позавидуешь!

Лена снова оттолкнулась ногой и, описав круг в обратном направлении, встала.

— Давай, давай, поднимайся. Как самочувствие? Не заболела?

— С чего это?

— Забыла, как в полынью ныряла?

— Такое забудешь… Дуреха я. Вечно меня куда-нибудь занесет. Но ничего, я крепкая. В деревне, бывало, чуть не до снега босы бегали. — Все это Катя говорила, отыскивая в шкафу одежду поновее и понаряднее. Она надела пестрое платье с оборками на груди, оглядела себя в зеркале: — А что, я баба-то ничаго!

— Чем красоваться, прошла бы лучше по комнатам. Напомнила бы девчатам про культпоход.

Лена поставила на стол чашки, насыпала из кулька в стеклянную вазочку сахарный песок.

— Пойду, — ответила Катя. — Это нам просто. Не думай — от кино никто не откажется. Да и деньги плачены. А Нинка-то чего разгулялась? Крутит и крутит шик-модерн. Хоть бы одну русскую завела. Эй, Нинка! — Катя постучала кулаком в стену, подошла к батарее, подняла туфли, стоявшие возле нее, осмотрела внимательно, вытащила из них туго набитую бумагу. — Ну ладно, я пошла…

В дверях она столкнулась с высокой светловолосой Ниной.

— С добрым утром, рабочий класс! Кто соскучился? — спросила она певучим голосом.

— С тобой соскучишься! Весь дом переполошила. Воскресенье ведь…

— И правильно сделала. Режим надо соблюдать. Дрыхнете до полудня. — Отвернувшись от Кати, она обратилась к Лене: — У вашей бригады культпоход?

— Как всегда. А что?

— Нет ли лишнего билетика? Для меня выходной — самый тяжелый день. Не знаешь, куда себя деть.

Нина подошла к зеркалу, вгляделась в свое миловидное лицо, поправила пышно взбитую прическу. Весь вид ее говорил о незыблемом внутреннем покое, в движениях ее белых холеных рук ощущалась величественность. «Даже царственность», — подумала, глядя на нее, Лена.

— Коли не знаешь, куда деваться, идем со мной по комнатам. Может, кто и откажется от билета. Идем, идем, мимоза! — Катя подхватила Нину за талию, и они вышли в коридор.