Стоит этот человек, как Прометей, — живое олицетворение нашего века, свободного духа, будто готовый шагпуть по невидимым дорожкам, сотканным из солнечных лучей, к своей мечте.
А небо над ним голубое, бездонное.
И большое, утреннее солнце, солнце весеннее, солнце приветливое в горах Чика-Сизул-Меэр, в горах, где рождается рукотворное солнце — Чиркейская ГЭС.
Солнце в «Гнездо Орла».
На солнце не глядят.
Его отражение надо искать в своем сердце.
Нашедший да будет счастлив!
— Откуда ж я знала…
Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.
— Ну открой же, читай, что пишет наш сын! — не выдержала Рабият. — А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может нее быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!
«Нет, Рабият, такого не может быть, ведь прошло тридцать с лишним лет!» — в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.
Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:
— «Здравствуй, учитель мой!
Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…
Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.»
― В ТУ НОЧЬ, ГОТОВЯСЬ УМИРАТЬ… ―
Пролог
В ту ночь, готовясь умирать,
Навек забыли мы, как лгать,
Как изменять, как быть скупым,
Как над добром дрожать своим.
Хлеб пополам, кровь пополам —
Так жизнь в ту ночь открылась нам.
К. Симонов
Вы знаете, что такое Буртау-Шурми? Вряд ли. Потому что даже горцы, живущие близко от этих мест, давно забыли туда дорогу.
Когда-то по крутым склонам Буртау-Шурми проходили тропы к далеким горным аулам Чибзиб-Сирт — Верхнего Хребта, но с тех пор, как проложили к этим аулам шоссе в объезд, заросшие лесом склоны Буртау-Шурми оказались в стороне. И теперь узкие тропы, что вились здесь змейками полвека назад, покрылись густыми зарослями орешника и дикой айвы, боярышника и сливы, кислой до невероятности. Неспелые ягоды этой сливы висят на ветках, как позолоченные серьги, потом они становятся почти прозрачными, и бока их краснеют под жаркими лучами солнца.
Буртау-Шурми ― край холодных ключей и ручьев, что протекают в глубинах гор. Давно человек не преклонял здесь колен перед чудодейственной влагой, чтобы зачерпнуть ее в ладони со словами: «Мне да пойдет впрок, а злому пусть во вред!..»
Ни с чем не сравнима чистота здешней воды, будь это родник в скале или ручеек, что поет свой вечный гимн жизни среди камней и буйной травы, под метровыми зонтами лопуха. Именно здесь рвали когда-то в старинy чабаны конский щавель, чтобы обернуть свежую брынзу…
В воде отражается бирюзовое небо с барашками облаков, а на дне видны круглые камешки самых разных оттенков. Кажется, будто веселый волшебник, проходя мимо, высыпал их сюда из своего парчового кармана для забав.
Я не раз приезжал в Буртау-Шурми, чтобы, сбросив с плеч мои мешки-хурджины, отяжелевшие от никчемных забот и неурядиц, вздохнуть полной грудью, напиться чистой воды и порадоваться этой первозданной красоте. Сколько гордости, сколько величия в этом суровом молчании, сколько ясности и простоты под высоким небом. Гляди и радуйся. Ива тянется своими косами к воде, по замшелым бокам скалы, похожей на древнее окаменевшее животное, струится серебро десятков, сотен маленьких водопадов, в брызгах цветут радуги. Это называется Чархарила-Мукаче — Рог Здоровья. Да, здесь здоровый дух, здесь дышится так свободно, здесь говорит с тобой природа на своем языке…
Но вправду ли дики эти леса? Прислушайтесь, и вы услышите не только жаворонка или кукушку, но и голоса людей. Не случайных путников, нет, и не лесорубов — здесь лес не рубят, и не мельников — мельницы в этом ущелье давно остановили свои жернова. А голоса людей, занятых необычным для Буртау-Шурми делом.
— Левей, левей, дьявол тебя возьми, еще левей!
— Эгей, смотри, не сорвись!
— Детей пожалей!
— И жену! Если она молодая.
— Ребята, осторожно! Он еще не женатый.
— Опускай! Так, так!
— Ниже, ниже!
— Стоп!
— Так держать!..
Звучат эти голоса в горах Буртау-Шурми, потому что по крутым склонам протягивается высоковольтная линия в труднодоступные аулы Верхнего Хребта. И трудится здесь бригада управления Севкавмонтажа — смелые верхолазы, загоревшие под горячими лучами солнца.
Как поговаривают горцы, монтажникам хорошо платят за их нелегкий труд, но обязательно добавляют; сколько бы верхолазы ни получали, они этого достойны, и пусть им все пойдет впрок, ибо они тянут людям свет.
И вот все выше поднимаются по склону эти отливающие серебром железные ажурные опоры с растопыренными в уверенной стойке прочными ногами, поднимаются, как альпинисты, связанные друг с другом.
Затянув гайки большими ключами, загорелые парни вытирают пот, на лицах у них удовлетворение, А там, наверху, — отсюда хорошо видно — их товарищи готовят уже новую площадку, вручную роют ямы для следующей бетонной основы, ибо сюда нельзя доставить технику. Перекуривая, жалеют, что ни у кого нет ружья, а дичи здесь много, вон сколько горных куропаток выпархивает из-под кустов, случается, и фазан взлетает, как жар-птица! Увы, руками его не поймаешь…
Что верно, то верно: издревле Буртау-Шурми были богаты всякой живностью. По этим вот еле видимым тропам спускались на водопой дикие козы, кабаны с полосатым потомством, здесь хозяйничал бурый медведь, жили снежные барсы и шакалы, а последний черный волк убит тоже здесь, и его чучело стоит сейчас а краеведческом музее рядом с горным туром.
Но куда меньше зверя стало в этих местах. Как рассказывают жители Верхнего Хребта, они были истреблены другими зверями — двуногими качагами, что появились в суровые годы, когда немец-фашист подошел к горам, когда горели хребты Малгобека, когда строили противотанковые рвы у Хасавюрта. Это были вражеские лазутчики, диверсанты, скрывавшиеся в горах, в ущельях. Они и грабили по дорогам, не щадя детей и женщин, грабили колхозы, отнимали почту. Многое видели эти склоны Буртау-Шурми, они были свидетелями и бесславного конца бандитов — их уничтожил до последнего женский истребительный отряд. А отрядом этим командовала отважная Сибхат Карчига, о которой говорили: ей бы не платок носить, а папаху.
Если кто был в Буртау-Шурми, тот не мог миновать ущелье Шинка-Када, а если он был в Шинка-Када, то не мог не заметить на гребне серой скалы низенький, старый домик с плоской крышей. На крыше домика плетеный дымоход, откуда вьется сизый дымок. Два небольших окошка приветливо глядят на редких, очень редких прохожих.
