Разве по гладкому шоссе двигались? И все время помнили, что там, за кордонами, смерть готовят, не могут простить нам Советской власти, социализма. Мы торопились, шагали быстро. В науке родились большие потенциальные силы в смысле теоретической базы, инженерных навыков, которые в нужный момент в суровый час войны вылились в совершенные результаты. Но то, что я сделал, — капля в море. Танки, орудия, самолеты, корабли — подумайте, сколько нужно было сделать ученым, чтобы помочь стране добиться превосходства над врагом!

Но почему же Стрельникова, этого незаурядного человека, мало кто знает? Даже в НИИ не смогли дать адрес; хорошо, телефонная книга помогла.

— Вы, наверное, им бог знает что про меня наговорили, — смеется Стрельников. — А в институте таким знаменитым меня не знают. Хотя, между прочим, совсем недавно я написал для них отзыв на докторскую диссертацию… А вообще, я затворник. Спешу закончить работы, которые мне завещал мой учитель — выдающийся советский ученый в области физической химии и электрохимии академик Владимир Александрович Кистяковский.

Дальше он уж эту тему не оставлял, мы долго говорили о науке, о ее проблемах — всегда сложных и всегда увлекательных.

В полночь мы стали прощаться. Радушный хозяин отправился провожать нас до остановки. Было тепло, тихо. В окнах гасли, засыпали огни.

Стрельников шел неторопливо, по-стариковски, будто прогуливаясь. Неожиданно остановился.

— Кстати, — сказал он, — вот то здание, где находилась наша лаборатория.

Дом как новый. Ни одной ранки от бомбежек, обстрелов. Голубоватый свет фонаря падал на вывеску у подъезда: «Онкологический диспансер».

— Как символично, — сказал Стрельников, — тогда здесь боролись за жизнь и сейчас. И это судьба только одного ленинградского дома!

Деревянно-матерчатый У-2 летел через фронт.

В какое время проплывет внизу изрытая траншеями, избомбленная, усыпанная минами полоса соприкосновения и противоборства двух армий, Стромилову не сказали. Не мог он и сам разглядеть ее сквозь целлулоидные очки: самолет вязко омывала ночная темнота. Оставалось сидеть покорно, по-пассажирски, и ждать, что будет дальше.

Он и ждал.

На аэродроме, когда забирались в открытые, по плечи, кабины, пилот напутствовал: «Потерпите малость, доедем. — И, поднимая воротник мехового комбинезона, как бы невзначай прибавил: — Если не остановят…»

Вот, значит, как! Только Стромилов и без него, пилота, уразумел суть дела, мысленно разъяснил себе, что хоть он и полетал на своем веку достаточно — и над сушей, и над морем, и над тундрой, и надо льдами, даже над Северным полюсом, — а такой полет у него в жизни будет первым.

Он терпеливо поджидал хлопков невидимых сверху зениток и встречных «мессеров», лающих огненными очередями.

Но ничего этого не было. Только ночь, ветер, ледянящий губы даже сквозь плотный, еще полярный шарф, да дремотная, на двух нотах песня мотора. Просто удивительно, как этот парень, сидящий впереди, находит дорогу в небе!

«Вот черти, — подумал Стромилов, — наладились летать, будто домой». Он еще раз повторил про себя: «домой» и решил, что правильно, к себе домой они и летят, только дом этот надо еще отвоевать у врага.

Вероятно, фронт самолет уже перемахнул, но то, что произошло это так незаметно, вовсе не говорило о легкости работы пилота. Скорее — о его мастерстве и мужестве. Кто знает, сколько раз был он в простенькой аэроклубовской машине на краю гибели, пока наловчился летать вот так — над самыми верхушками деревьев, избегая зенитных батарей и заградительных стай истребителей-ночников.

«Нет, и вправду молодцы партизанские летчики, смелые ребята», — снова подумал Стромилов и удивился, что раньше совсем не брал в расчет беззащитно-опасного отрезка воздушного пути во вражеский тыл, когда проверял подготовку радистов к вылету на задание. Казалось, их работа начинается с того момента, когда надо проверить, прочно ли увязаны сумки с рацией, выбраться на крыло, взяться за вытяжное кольцо парашюта… А на самом деле задание начинается вот с такого настороженного сидения в кабине, обтянутой тонким перкалем, с ожидания. Проверки себя. И еще — острой, мгновенно пробуждающейся веры в боевого товарища. Этот товарищ — пилот, везущий тебя в ночном небе.

Стромилов подумал так и отчетливо представил на своем месте паренька или девушку — из тех, кого готовили в радисты в землянках-классах Лесной школы. Сколько их было за два года войны! И все равно с каждым — все сначала, все вновь, особенно. Добровольческое заявление, даже самое слезное, по существу, не в счет. У каждого заявление такое, что отказать невозможно. Но все ли знают, на что идут? Все ли обладают тем гигантским запасом физических и духовных сил, какие нужны разведчику? Их учили владеть автоматом и пистолетом, прыгать с парашютом, безошибочно шифровать донесения. Но самое важное, конечно, радиодело, маленький «Север», который с момента зачисления в школу становился главной заботой курсанта.

Хорошо, когда в школу попадали солдаты или матросы из радистов, коротковолновики-любители. Их Стромилов вместе со старшим лейтенантом Ефимом Безманом и другими инструкторами Лесной школы без устали искал в списках резервных частей. Такого проверь да потренируй, да объясни тонкости пользования «Севером» — вот и вся наука. Только не просто найти бывалого радиста, даже если у тебя и привилегия на выбор, право рыться в строевых записках. Нужны ведь специалисты и в полки, батальоны, на корабли, в авиацию. Ты сам понимаешь — нужны. Оттого и получалось, что землянку-класс при каждом новом наборе заполняли больше мальчишки и девчонки — вчерашние школьники, комсомольцы.

В школе — диктант, в школе — алгебра, в школе радиоделу не учат. Вот и начинай с азов, с самой малости: «Электрическое поле, ребята, это… А магнитное… Колебания… Маятник часовой представьте… Так… А радиоволны — это…» И не для общего образования, не для радистской эрудиции, а чтобы ясно представляли себе работу рации, хорошо разбирались в ее принципиальной и монтажной схеме. Сломается «Северок» — в лесу ремонтных мастерских не найдешь, сам чини, определи, почему передатчик, скажем, работает, а приемник молчит.

Инструкторы Лесной школы плакаты рисовали, без устали мелом черные доски исчерчивали. Четыре месяца каких-то на весь «университет», а та вон, с косичками, на заднем столе, хоть убей, не поймет, как лампа работает электронная, а тому парню, что с краю, длиннющему, хоть плачь, не даются радиосхемы.

Но самое трудное наступало, когда зуммер в классе пищал, когда уроки морзянки начинались — по десять, по двенадцать часов в день.

Стромилову нравилось упрямое спокойствие Безмана. С таким характером глухого в радисты-слухачи выведешь. «Вы слушайте, — не уставал твердить инструктор, — слушайте, товарищи курсанты, это ж музыка, не старайтесь точки и тире записывать на бумаге, сразу переводите их в буквы и цифры».

Кто-то из инструкторов придумал словесные подобия, звуковые образы для некоторых знаков. Чтобы лучше запомнилась, допустим, двойка, ведущий занятие напевал: «Я на го-ор-ку-у шла-а». И когда он спрашивал, из скольких точек и тире состоит «пропетая» цифра, курсантская группа хором отвечала: «Из двух точек и трех тире».

Семерке соответствовало: «Да-а-й, да-а-ай по-ку-рить». Буква «ф» звучала как «те-тя Ка-а-тя». Смешно, но сразу запоминалось. Да и не уставали ребята после таких уроков. После — в классах, в столовой — долго слышались их звонкие голоса, распевавшие эти «песенки».

И зуммер пищит и пищит, час за часом. А потом, на какой-то там день, та, с косичками, с заднего стола, подскочит и радостно, прижимая ладонями наушники, вскрикнет: «Ой, товарищи, и вправду музыка, чистая музыка!»