Задача перед ним стояла сложная. «Север» — рация переносная, ее достоинство в том, что радист может быстро передвигаться, менять местоположение. А питание для приемника и передатчика ему нужно на долгий срок — где его в тылу врага достанешь. Значит, батареи должны были иметь достаточный запас энергии и в то же время — минимальный вес и объем. А попробуйте в маленьком переносном «складе» запасти намного больше, чем он может вместить! Но Стрельников эту, казалось бы, непосильную задачу решил. Да еще в невероятно короткий срок.

На сборке батарей работали женщины. Я не раз видел, как Стрельников, бывая в цехе, подходил то к одной, то к другой, справлялся о детях, спрашивал, идут ли письма с фронта. Нужно, так и покажет, как лучше выполнить операцию. И корректно, простите, моя, за вмешательство, но так вот удобней. И действительно, у него лучше получалось.

Требования мои военпредовские выслушивал внимательно. Иногда записывал в блокнот. И никогда не ссылался на трудности, хотя их было сверх меры. Только и скажет: «Если фронту нужно, то и невозможное сделаем возможным».

Всегда интересовался положением под Ленинградом. Почему-то считал, раз я в военной форме, то должен больше гражданских знать. Выслушает, а потом за пуговицу возьмет и скажет: «Выдюжим. Надорвется скоро Гитлер. Вот посмотрите!»

Мне нравилась его убежденность. Разговоры с ним прибавляли силы. Только часто он умолкал на полуслове, хватался за карандаш и уж переставал что-либо замечать. Я не мешал, мысль, значит, осенила. А пока он решал свое, брал со стола какую-нибудь книгу. Однажды мне попался переводной труд. Полистал я его и увидел ссылки автора на исследования Стрельникова. Вот только, что это за труд, не припомню.

Зима кончалась, а предела ленинградской командировке нашей троицы не предвиделось. Отданы Миронову — и работайте. Он нас зачислил, бог знает кем, в свой штат. Иначе паек бы не выдавали. Как-то мы заикнулись: «Товарищ подполковник, не достанется ли нам?» Рукой махнул: «Москва знает».

Дни стояли еще холодные. Но выглянет солнышко, и тают сосульки на карнизах, стучит капель, радует.

В один из таких дней я совершал очередной переход от головного завода до стрельниковского заводика. На пути — почти весь Невский. Сегодняшний молодой ленинградец может улыбнуться: «Совершил переход!» Одно удовольствие пройтись от Гостиного двора до вокзала. А тогда опухшими ногами сделать шаг — мука. А на пути — сугробы, торосы…

Но вот приближаюсь к цели. И не узнаю квартал. Свежие руины, тянет дымом, пожарные тушат огонь. От них и узнал, что накануне бомбили.

Прошел еще и все до конца сам понял: прямое попадание в заводское здание. Екнуло сердце: наверное, погибли все наши батарейщики.

По грудам кирпича, через пролом в стене пробрался в цех. Посмотрел вверх — видно небо. Бомба прошила крышу и пол, но, надо полагать, угодила под землю не взорвавшись. Но люди где? Остался ли хоть кто живой?

Только подумал, слышу разговор. Пробираюсь дальше и в лабораторной комнате застаю Стрельникова. Стоит на коленях и из кучи обломков извлекает свои бумаги. Испачкан весь, лица не видать. Кричу ему, а он не слышит. Потом показал рукой в сторону. Я понял, куда-то во двор велел идти, за пределы разрушенного здания.

Оказывается, чудом уцелевшие работницы перебрались в сарай. Открываю дверь и вижу длинный стол, за ним женщины сидят, трудятся. Желтые язычки пламени еле освещают их лица, копоть облаком висит над столом. Темно, плохо видно, но они окуляры приспособили, как у часовщиков. Уж не знаю, где и достали. И так вот, в нетопленом сарае, после бомбежки продолжали колдовать над тоненькими, хрупкими угольными стерженьками и цинковыми пластинами.

Меня заметили. Одна женщина встала, подошла. Строго смотрела, как бы узнавая. Потом сказала: «Вот видите: наладили сборку. Добавки хлеба не просим, знаем, что нет. Света только раздобудьте».

Когда вернулся, доложил в штабе о том, что видел, просил помочь. Говорили мне, что все возможное было сделано. Но уж на заводик я сам больше не попал — вскоре меня, больного, отправили на Большую землю».

Еще вопрос Павловскому:

— а о Стрельникове получали ли потом какие-нибудь сведения?

— Вряд ли он тогда выжил.

— Но кто же он все-таки?

— Мы много говорили с ним, а вот о себе он не обмолвился ни словом.

— Может, у него были дети?

— Кажется, да.

Уже неделю мы были в Ленинграде, искали следы Стрельникова. Тщетно. Раньше, в Москве, облазили все полки в библиотеках — ничего. Адреса самых разных организаций и лиц тоже не помогали. В Ленинградском научно-исследовательском аккумуляторном институте встретился наконец знающий человек.

— Стрельников? — переспросил. — Конечно, помню. О, это интересный ученый!

— Что вы знаете о его судьбе? Остался ли кто-нибудь из его семьи?

— Нет-нет, не знаю. Блокада. И столько лет после нее прошло…

В вестибюле гостиницы шумно, пол уставлен чемоданами. Кто-то уезжает, приезжает, все спешат. Неужели и нам трогаться? Вот так, ни с чем…

Стоим, ломаем головы — не осталось ли неиспользованной возможности?

Как она попалась на глаза — пухлая телефонная книга на столе администратора? Надо посмотреть.

На тонкой голубоватой странице десять Стрельниковых. Кто из них родственник? Или все однофамильцы? Неудобно беспокоить незнакомых людей. Что ж, извинимся.

Набираем первый телефонный номер. Отзывается женщина, судя по голосу, пожилая.

— Мы ищем товарища Стрельникова. Он оставался в блокаду в городе. Ученый.

— Ученые бывают разные, кто по специальности?

— Кто?.. Вероятно, физик…

— Нет-нет, вы ошиблись, это квартира доктора химических наук.

Следующий номер. Не то. И другой — промах. Третий — долгие, безнадежные гудки — никого нет дома.

Стоп! Но по первому же телефону был ученый. Химик. А почему, собственно, Стрельников должен быть физиком? Диск срывается с пальца — быстрей, быстрей! Отвечает тот же голос. Просим доктора наук, ждем, волнуясь. Вот наконец:

— Стрельников, Андрей Никифорович у телефона. Здравствуйте. Слушаю.

— Скажите, пожалуйста, не ваш ли отец во время блокады создал батареи для радиостанции «Север»?

— Нет, не отец мой. Это был я сам…

Сколько народу на Невском! Казалось, мы пробирались навстречу демонстрации. Или так казалось оттого, что мы неслись сломя голову? Думалось, если промедлим, чудо кончится, Стрельников так же неожиданно исчезнет, как и появился.

К счастью, троллейбус катил быстро — в сторону Московского вокзала, по тому самому маршруту, по которому в блокадную зиму совершал свои мучительные переходы военпред.

Сошли у Суворовского проспекта. На 8-й Советской нашли дом, указанный по телефону, потом квартиру. Вот и сам он, Андрей Никифорович. Такой же, как описывал Павловский: высокий, в очках. Ему 71 год. Сколько же было тогда?

— Наверное, — рассмеялся Стрельников, — я в ту блокадную зиму выглядел намного старше, чем сейчас. Вот Женя, — так он по старой памяти назвал Павловского, — и принял меня за древнего старика. Не знаю, по чьей инициативе, но вскоре после известной вам бомбежки меня, жену и дочь вывезли из Ленинграда по уже таявшему ладожскому льду. Лечили. Спасли…

На безбрежном профессорском письменном столе книга «Ю. Р. Эванс. Коррозия, пассивность и защита металлов. Перевод с английского. Год издания 1941-й».

— Вы слышали об этом авторе? — поинтересовался Андрей Никифорович, видя, что книга нас заинтересовала. — Эванс — крупный ученый.

— Просто знаем, что эту книгу, наверное, и видел у вас однажды Павловский. Он заметил в ней ссылки на ваши научные опыты.

— Какая память! И какая выдержка — тогда, в блокаду.

Он вспоминал заводик, неутомимых женщин-сборщиц. Удивлялся: откуда только брались силы?

— Впрочем, — добавил, как бы размышляя вслух, — впрочем, секрета тут никакого нет. Мы ведь, вся страна, народ, готовились к таким испытаниям. Партия нас готовила. Вспомните: революция, гражданская, пятилетки.