И монтажники вооружены электропаяльниками. Зашевелилась технологическая цепочка, В феврале выпустили 20 «Северов». Капля по сравнению с тем, сколько нужно, зато в марте — уже 55. Апрель еще не кончился, но есть надежда, что перевалит выпуск за 100…

Она долбит снег, а мыслями в прошлом, со своим Сергеем. Вспоминает каждый из последних его дней.

Как-то шли на завод, и она сказала: «Ну-ка, покажи свой хлеб». Он разозлился: «Нечего меня проверять!»

А все потому, что дозналась, как он украдкой от нее ломтики детям сует. Сама она каждый день то же самое делает, но ей можно, женщине меньше надо, женщина лучше голод выносит, а ему, мужчине, никак нельзя: опух, ослаб совсем…

Или вот случай был, потом ей передали. Сергей задержался на заводе дольше обычного и возвращался домой один. Поздно, на улице пусто. Впереди только запоздалый прохожий. Тот шел-шел, да и упал. Случай нередкий, Гаврилов на помощь кинулся, помог встать старичку в теплом ватном пальто. Пошли рядом, Сергей его под руку держит, помогает идти, да чувствует, что силы у старичка есть, бодрый он совсем, хоть и твердит, что жизнь ему встречный, Гаврилов спас. А потом расстегнул пальто и полбуханки хлеба протянул: «На, — говорит. — В награду. Работаю в хлебном магазине, мне не трудно».

Хлеб в руках старика дразнил Сергея, страшно голодного. Наверняка подумал: дома жена, дети, им бы принести. Но хлеб же украденный! У таких, как он, как его дети. И еще подумалось: если старик пошел на преступление, то какой ему смысл дарить похищенное?

Замялся для вида: не хочется, дескать, мне вас обижать. А сам вперед незнакомца тянет, поближе к милицейскому посту.

Вдруг кто-то навстречу. Сергей решил действовать, позвал на помощь. Подошедший кинулся к старичку, вывернул ему руку. Еще двое невесть откуда выскочили.

«Спасибо, товарищ, — сказали Гаврилову. — Вы нам помогли. Мы за этим типом уже давно следим».

Вот, значит, возможно, и шпиона задержал… Они, немцы, небось с ног сбились, разыскивая, где «Север» производится. Им в голову небось не приходило, что в осажденном, блокадном городе. А если и предполагали, что в Ленинграде, если лазутчика послали, то вот вам — нате, тот на первом встречном токаре карьеру кончил…

«Ох, и устала ты, Елена Павловна, — думает она. — Повалиться бы тебе на снег, полежать. Даже заснуть». И тут же привычно отгоняет коварную мысль: «Не хитри, смерть, не завлекай, не сдамся». Потом недавнее — или давнее уже? — снова на ум пришло.

Как он складывался, тот горестный день? Накануне Сергея уговаривала взять путевку, лечь в заводской стационар. Не захотел. Утром отвезли ребят в детсад, пришли на завод — он в свой механический, она на сборку. И вдруг прибежали за ней, сказали, что плохо Сергею. Стремглав понеслась. Уже стояли возле него, не узнававшего никого, двое в белых халатах. Она тоже поехала в «санитарке» в больницу.

Врач посоветовал прийти завтра, сегодня он еще ничего определенного о состоянии больного сказать не может.

У нее хватило сил лишь на то, чтобы вернуться на завод. В проходной ей стало до того плохо, что не помнит, как очутилась в стационаре, и сколько часов, дней, ночей лежала — тоже не знает. Через силу лекарства пила: полная апатия. Даже весть о смерти Сергея выслушала молча и о детях ни разу не спросила.

Все же ее спасли. Лекарства, что ли, болезнь перебороли? Или организм сам совладал? Наверное, и прибавка крохотная к голодному пайку сыграла роль.

В первый же день, как поднялась, пошла к детям.

— А папа где?

— На войну уехал, — прошептали губы.

— Фашистов бить?

Няня помогла их одеть. Шли медленно привычной дорогой. Миновали скверик, за угол завернули. А дальше — некуда. Вместо дома, где жили, груды бело-желтого кирпича, известки, искореженные балки. Прохожие пояснили: авиабомба, прямое попадание.

Побрели обратно, к заводу. Благо и вещей-то никаких, все на себе. Сели у печурки в цехе. Дети молодцы, не теребили, не спрашивали. Молчали, как взрослые. Молодцы.

Сегодня утром она рано проснулась. Думала, первая, а Фаня Абрамовна Кабалкина уже на ногах. Не спится «агитпропу» — так ее называют. А лучше бы матерью назвать. Чужие дети — ее дети. Чужое горе, как свое.

У Кабалкиной койка в цеховой конторке. Подушку и одеяло, часы с гирьками принесла из дому, когда он еще был у нее — дом. И всем этим скарбом своим поделилась с Гавриловыми.

Приставила к койке табуретки, сказала: «Ложись, Лена, на таком ложе широком вполне можно вдвоем разместиться». Не хотелось ее стеснить, Фашо Абрамовну, как-нибудь так. Но та заставила. Потом еще препирались, кому на койке лежать, а кому — на табуретках. И опять приказ: «Ты длинная, у тебя ноги будут на весу, а я, вот смотри, умещусь».

Фаня Абрамовна часто и ночью несет дежурство, а если и приходит, то очень поздно. Но все равно они хоть чуток да поговорят о жизни, людях, войне, о будущем. Уж как радовалась Кабалкина за всех, когда с открытием ледовой дороги по Ладожскому озеру прибавили чуток к пайку. Первая радость, сказала, за ней придут другие.

Бывает, «агитпроп» на полуслове умолкнет — уснула. А рано утром, чтобы не разбудить соседку, тихо поднимется, на цыпочках выйдет. Вот как сегодня…

Она следом поднялась. По часам с гирьками выходило, что еще целый час до выхода на очистку города. Умылась, собралась. Вот и зеркальце на табуретке. Фаня Абрамовна, наверное, нарочно забыла. Для нее, Лены. Она всем, Кабалкина, словом и делом внушает: женщина всегда должна оставаться женщиной — аккуратной, опрятной. Впрочем, и мужчины тоже. Партком и завком вон сколько сил потратили на устройство заводской бани.

Партком… Она как раз и торопилась туда, к Ливенцову. Вошла, а он занят. Монтажница Болдина у него, Антонина Михайловна. И рядом с ней мальчик — худенький, тростиночка прямо, и почему-то в форменной морской фуражке.

Болдина приехала с оборонительных работ, снова на сборке «Северов». А теперь вот просила принять на завод своего Витю. Сын это, оказывается, рядом с ней стоял.

«Метрика куда-то делась, — говорит. — А мне, матери, никто не верит, что ему уже четырнадцать. Грубят в личном столе, завод у нас, говорят, а не детский сад».

Ливенцов засмеялся. Как раз что-то похожее на детский сад и можно было в цехах увидеть. Сидят работницы за сборкой узлов для радиостанций, а рядом — мальчик или девочка. «Смотри, Танечка, как я проводок сгибаю», «Ванечка, эта штучка называется сопротивлением». Дети не числятся рабочими, просто при мамах. А Витя — другое, в дело просится.

Ливенцов встал, протянул руку: «Держи, браток. Походатайствую, чтобы тебя в рабочий класс приняли».

Следом к ней:

— Здравствуйте, Елена Павловна, какая у вас просьба?

— Какая? Очень большая!

Она изложила просьбу свою на бумаге, несколько раз переписывала, чтобы поясней было.

Подала Ливенцову. А он вслух читает: «Заявление. От Гавриловой Е. П. Прошу принять меня кандидатом в члены ВКП(б)…» Дальше она писала про свою жизнь и объясняла, почему решила связать дальнейшую судьбу с партией.

— А кто рекомендации дает? — спросил секретарь.

— Кабалкина обещала.

— Правильно! Ну, а вторую могу я дать. Согласны? Она хотела ответить, что согласна, но заволновалась, не успела. Солнце ударило в оттаявшее, непривычное без морозных рисунков окно. Ливенцов зажмурился.

— Весна скоро, — сказал он. — Пусть еще холода, но они отступят, как и все беды наши. К нам придут новые силы.

… Она ударила лопатой раз, другой и уж долбит беспрерывно, как одержимая. Весна идет, ведь и правда — весна! Зима, самое страшное — позади.

Вентилятор сердито колебал застоявшийся, жаркий воздух. Тугая струя ворошила листки календаря на столе. Рядом с датой «4 июля 1969 года, пятница» было помечено: «Встреча с полковником Евг. Фед. Павловским».

Он вошел, размашисто водрузил фуражку на крючок и низким, решительным голосом предупредил: