Блокада до минимума сократила хлебный паек. Уже полно больных — дистрофия. По совету горкома создали на заводе стационар — подкармливают немножко.

С начальником снабжения у секретаря парткома на дню сто встреч и при каждой неизменный вопрос: что достал? Хвойный экстракт? Береги! Каждую каплю по назначению. Отвечаешь перед партией. Весь клей взять на учет, из него что-то вроде супа варить можно. Получили немного сои? Хорошо, из нее «молоко» давят. Это — детям. Взрослым шроты, котлетки из жмыха.

Авиабомба разрушила центральную котельную. Урон, конечно. Только и будь она целехонька, все равно нечем топить. Стужа вывела из строя канализацию, водопровод. Воду таскают из прорубей на скованной льдом Неве.

Когда-то Ливенцову попалась книжка — в ней говорилось о том, что может произойти на Земле, если иссякнет энергия Солнца. Он подумал: зачем пишут про такие страхи, человек с его разумом все равно найдет, добудет себе энергию. А теперь почувствовал себя как бы на остывающей Земле. Это когда убедился, что доски, ящики, даже ненужная мебель, идущие в топки печек-времянок, на исходе. На какой-то миг оторопел, подумал: «Вот тебе за гордыню — человек с его разумом…»

Вся надежда на лесозаготовки. Обком выделил заводу участок в прифронтовом лесу. Люди туда посланы, разумеется, главным образом женщины. В каждую бригаду лесорубов партком выделил коммунистов. Потребовался транспорт. Несколько старых грузовиков оборудовали газогенераторами. Дымят, чихают, а едут, сменивши бензин на чурки. И шоферы скороспелые. Опять же женщины — научили, посадили за руль.

Но дров из леса пока не доставляли. Что там? Хоть бы записку прислали. Ливенцов не знал, что и думать. Надо, видно, самому в лес, да тут-то, на заводе, как? Совсем на исходе топливо. Накануне об этом шел разговор у директора. Не нашли другого выхода, кроме как ломать деревянные постройки на втором дворе. Кто будет ломать?

А тут самая большая беда: ночью городская электростанция прекратила подачу тока. Завод замер, оглушенный темнотой. Ливенцов кинулся к энергетикам, туда, где готовили запасную блокстанцию.

— Черти полосатые, было же предупреждение! Сами вот теперь при коптилках монтируете!

— Не успели, — оправдываются. — Еще немножечко.

Ливенцов не ушел, пока не заработал движок, не завертелась маленькая динамо-машина. Только радость небольшая: трудов потратили много, а тока хватит лишь на самое минимальное освещение. А для станков? Паяльников? Выходит, пока будут бездействовать.

Ливенцов снова почувствовал себя на остывающей Земле.

Под утро зазвонил телефон. Знакомый голос секретаря райкома партии Шишмарева.

— Слушаю вас, Алексей Андреевич. Здравствуйте. Сейчас доложу обстановку…

— Знаю. Все знаю. Обком и горком партии в первую очередь интересуются заготовкой топлива. Вы еще в лес не ездили? Немедленно туда. Слышите?

— Хорошо. Сегодня буду. Но сию минуту оставить завод не могу. — Ливенцов рассказал про деревянные постройки на втором дворе и про заседание парткома, которое надо провести.

— Ладно, Иван Николаевич. И сразу в лес. Обязательно!

Ливенцов шел по цехам, выискивая членов парткома. На многих участках люди сидели без дела. Хотелось их подбодрить, что-то пообещать, но что именно, Ливенцов и сам не знал.

Тишина, сменившая привычный машинный гул, угнетала. Ветер гнал обратно дым из труб, выведенных от времянок в окна; в едком мареве мелькали тени. Ливенцов, покашливая от гари, подошел к печке, стал греть озябшие руки.

Рядом стояла незнакомая работница, верно, из новеньких.

На печурке с краю лежали два тонких ломтика хлеба.

— Зачем сушите? — спросил Ливенцов.

— Как зачем? И тебе, дружок, советую. Мокрый незаметно проглотишь, а сухарь долго во рту держится.

Сквозь дымную завесу донесся знакомый голос:

— Начинай. Так… Хватит.

«Неужто Гаврилов, — подумал Ливенцов. — Чего это он?»

Сделал несколько шагов в сторону, удивленно остановился. Гавриловский станрк работал! В сотую долю прежней силы, но действовал. Как во времена, предшествовавшие веку пара.

Токарь, оказывается, приспособил к станку ручной привод: двое, его помощники, ухватившись за рукоятки, вращали колесо с ременной передачей. Мужчина и женщина. Ливенцов узнал нормировщицу Лену — не до норм ей теперь, мужу хочет помочь.

— Начинай! — опять скомандовал Гаврилов.

Колесо завертелось. Спицы мелькали все живей. Токарь придвинул каретку, с резца полилась тонким завитком стружка. Здорово! Только надолго ли сил у «круталей» хватит? Ливенцов предостерег:

— Сергей Алексеевич, а ведь тяжело так. Может, не стоит?

Гаврилов головы не поднял. Буркнул:

— Не ждать же у моря погоды!

Ливенцову хотелось обнять Гавриловых. Он ведь их столько уж лет знает, его и ее.

Отец Сергея всю жизнь проработал на заводе, отменный мастер был и в партии с самой революции. Место его за станком сын занял. А Лена — та пришла на завод со школьной скамьи. Черноглазая, тоненькая. Хронометрировала трудовые процессы. Возле станка с Сергеем познакомилась. В кино ходили, кроссы бегали, зимой — на лыжне. Когда поженились, только и разговоров было: вот это пара, красивая! Дети пошли, и уже не до спорта, домоседами стали. И на заводе — как дома, хозяева. Вон что глава семьи на заботу ливенцовскую ответил: «Не ждать же у моря погоды». А Лена колесо крутит, и на лице — радость…

«Вот, секретарь, — подумал, шагая дальше, Ливенцов, — ты хотел людей приободрить, а Гавриловы тебя самого приободрили».

Навстречу попалась женщина — Болдина, монтажница, и он остановил ее, удивляясь:

— Антонина Михайловна, какими судьбами? Вы же на копку траншей посланы? Закончили? А от мужа письма с фронта получаете?

— От мужа? — Болдина вскинула брови. — Что-то давненько не пишет. А укрепления еще строим, Иван Николаевич. Такие делаем, ого-го! Фашисты ни за что не одолеют. А как наши красноармейцы сражаются, сама видела.

— Ну а здесь-то какими судьбами?

— Каждую неделю дают выходной. До дому, правда, далеко, и пешком… Хожу. Витенька, сынок, дома один. Несу ему, что сберегу от пайка. Приберу комнату, постирать тоже надо. А тут вот решила на завод заглянуть. Скоро ли вы нас, Иван Николаевич, отзовете? Больно тоскуем.

— Отзовем. Потерпите еще. Обязательно отзовем.

На сборке Ливенцов не приметил больших перемен. Как и обычно, за длинным операционным столом сидели монтажницы. Вот только действовали всего два паяльника. И то за счет экономии тока на освещении. Хорошо, хоть есть еще небольшой задел деталей и узлов…

Очередной «Север» дошел до настройщика. Подключили антенну, батареи. Зашумел приемник, ожил. Те, кто поближе, заулыбались.

Фаня Кабалкина, маленькая, худенькая, улучила минуту и начала читать сводку. По профессии она плановик, а по линии парткома «агитпроп», ее так и зовут повсюду. Ливенцов знал, что каждый день в шесть утра она с наушниками сидит, принимает сводку Совинформбюро. Потом стучит на пишущей машинке, размножает «последние известия», раздает цеховым агитаторам. А тут, на сборке, сама читает и комментирует.

«В течение 2 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На Западном фронте отбито несколько ожесточенных атак немецко-фашистских войск. Враг понес большие потери людьми и вооружением…»

— А где это Западный фронт? — прервала чтение сборщица.

— Западнее Москвы. Понимаете, как стойко защитники нашей столицы сражаются. Несколько ожесточенных атак отбили. А вот дальше: «На Ростовском участке фронта советские войска продолжали преследовать противника…»

И опять остановка. Дискуссия:

— Мой муженек там, на Ростовском.

— А ты откуда знаешь? На конвертах-треугольниках адресов нет, только номер полевой почты.

— Раз говорю, знаю. Мой отчаянный. Где фашистов преследуют, он обязательно объявится.

— А мой вот Васютка, сынок, раненый, — всхлипнула еще не старая, но уже поседевшая женщина. Озябшими пальцами вынула конверт-треугольничек. — Из Вологды письмо, там в госпитале лежит. Пишет: «Знай, мама, что отомстил я за наши беды супостату. Трех фашистов уложил, а четвертого не успел, он мне из револьвера плечо повредил. Но ничего, не беспокойся, мама. Когда врачи вылечат, я еще много врагов убью».