Однажды Алик долго молча наблюдал за отцом, потом спросил:

— Папуля, а зачем ты играешь?

— Как зачем? — серьезно ответил отец. — Чтобы выиграть много денег.

— А зачем тебе много денег?

— Чтобы купить все, что захочу.

— Но ты всегда проигрываешь. Да, папуля? — не унимался Алик. — У тебя никогда нет денег.

— Ничего, — нахмурился отец. — Когда-нибудь я выиграю сразу все.

— А если не выиграешь?

— То есть как не выиграю? Если буду стараться — когда-нибудь выиграю.

— А вот и не выиграешь! — захлопал Алик в ладошки.

— Нет, выиграю! — рассердился отец. — Что ты в этом понимаешь, сопляк!

— А вот и понимаю, — обиженно возразил Алик.

— Иди сейчас же отсюда! — отец поднял взгляд на Алика. Это было верным признаком крайней степени его ярости и возмущения.

Алик поспешил ретироваться. Он знал, что во время игры папа избегает взглядов партнеров — боится, что по его глазам они поймут, о чем он думает и какие у него карты. По этой же причине он избегал смотреть в лицо всякому собеседнику.

Больше всего на свете папа не любил неприятностей — своих или чужих, все равно. Едва мама или кто-нибудь другой начинали делиться плохой новостью, а то и просто жаловаться на недомогание, лицо папы нервически кривилось, он просил замолчать, а если его не слушались, начинал браниться, затыкал себе уши или поспешно уходил в свою комнату.

Там он обычно, Алик это хорошо знал, исписывал листы бумаги. Внимательно присмотревшись к нему, можно было заметить, что лицо его беспрестанно искажают едва заметные гримасы: шевелятся губы, брови, мускулы лица — то были слабые отблески усиленной работы мысли. Взгляд папы всегда был углубленным, отсутствующим. Он считал. За ужином в столовой он настолько уходил в свои расчеты, что порой даже не слышал обращенных к нему вопросов.

— А? Что? — спохватывался он и сердито хмурился, словно его отвлекли от важных государственных дел.

Каждое утро сосредоточенно-молчаливый папа уходил на службу. Вечером возвращался домой — с одинаково отчужденным, замкнутым лицом. Изредка, вспомнив, очевидно, о своем отцовском долге, быстро сердито спрашивал:

— Уроки выучил?

— Да, да, выучил! — поспешно отвечала за Алика мать — высокая темноволосая женщина с застывшим на узком лице выражением тревожного полувопроса.

Тотчас же за спиной Алика тенью появлялась сестра матери — Мэри, женщина неопределенного возраста и такой же неопределенной внешности с неизменной серой шалью на плечах. Мать и Мэри были похожи на двух больших, раскинувших над ним крылья птиц, готовых броситься на любого обидчика.

С первого дня учебы Алика в школе мама так ревностно следила за тем, как он выполняет уроки, что совершенно оттесняла его самого. Робкие порывы сына сделать что-нибудь самостоятельно немедленно пресекались: «Здесь надо писать не так, а вот так, Алинька», «Давай-ка лучше вместе решим эту задачу, мой дорогой…»

Разумеется, Алик быстро приспособился к этой коллективной работе. Мама так и говорила: «Мы делаем уроки», «Мы получили четверочку», «Мы не выучили стихотворение…»

Однажды, когда Алик учился уже в пятом классе, случился конфуз. Алик вернулся из школы — в столовой обедали мамины гости. После утки с яблоками, коньяка и шампанского у них блестели губы и глаза. Мужчины похохатывали и тянулись к рюмкам, женщины томно поглядывали на них и оживленно болтали.

Алик зашел в столовую и остановился посредине комнаты. Мама увидела его, умилилась:

— А вот и наш сыночек. Что мы сегодня получили, заинька?

— Пятерку… — слегка растерявшись, сказал Алик и хотел проследовать дальше в свою комнату, но мама остановила его и стала допытываться:

— По какому предмету, мой хороший?

— По всем, — буркнул Алик.

— Какие мы сегодня умненькие! — воскликнула мама, счастливыми глазами оглядывая гостей. — Какие мы сегодня разумненькие! Дай мне, солнышко мое, дневник, я хочу своими глазами увидеть эти пятерки.

Алик нахмурился, нехотя расстегнул замок портфеля, достал дневник и молча протянул матери. Она схватила его жадными пальцами, впилась глазами в раскрытые страницы.

От ее раскрасневшегося лица быстро отливала кровь, и оно на глазах становилось землисто-серым.

— Молодец! Спасибо, сыночек, — с усилием сказала мать и издала хриплый звук, лишь отдаленно напоминающий смех. — Иди к себе…

Алик тут же скрылся в своей комнате. «Какие мы умненькие! Какие мы разумненькие», — с ожесточением повторял он.

Сегодня его дневник украшали две жирные двойки и одна единица. В сумме они действительно составили пятерку.

Зато с этого дня Алик стал готовить уроки самостоятельно.

— Мама хочет, чтобы я стал вторым Эмилем Гилельсом, — весело сообщил Алик однокласснику. — Записала меня в музыкальную школу.

Впрочем, вначале он не придал этому серьезного значения. Но потом оказалось, что пианино требует бесконечных упражнений. Алик заскучал. Он не решился, правда, открыто заявить протест, но стал всячески саботировать уроки музыки: жаловался на головную боль, на ломоту в пальцах, на мушки в глазах. Судьбу его музыкальной карьеры решил случай. Однажды он объелся пирожными и заболел расстройством желудка.

— Мамочка, мне так плохо, — жалобно шептал он бледными губами, — пожалей меня. Я не могу учиться сразу в двух школах…

И все-таки мама отступила не до конца. Было решено, что в целях общего развития Алик продолжит музыкальную учебу частным образом. В доме появился домашний учитель — добрейший Антон Меркурьевич.

С первого взгляда он понял своего подопечного, и между ними тотчас же установилось обоюдное молчаливое согласие — не слишком докучать друг другу.

Во время урока Алик проказничал, играл в солдатики или бренчал, что придет на ум, а Антон Меркурьевич мирно дремал в кресле, время от времени для виду делая свои замечания.

Антон Меркурьевич неосторожно сообщил маме, что подметил у своего ученика способности к музыкальному фантазированию. Расплачиваться за комплимент пришлось бедному Алику.

— Алинька, ты выучил Концерт Грига? — десятки раз вопрошала мать, смертельно надоедая своей любовью и заботами. — За тобой еще должок — этюды Массне и Рахманинова…

— У меня клавира нет, — ломающимся баском отвечал Алик, кляня в душе Грига и Массне, а заодно Антона Меркурьевича…

Одетый, он часами валялся на тахте, читал и грыз конфеты. Мама принимала у себя пациенток, Мэри вязала в столовой, настороженно прислушиваясь к чему-то и испуганно вздрагивая при каждом постороннем звуке.

Воображение Алика уже давно занимало, что делается в мамином кабинете. Эта комната, как магнит, притягивала его, разжигала любопытство.

В один прекрасный день он решился: не дыша, на носочках прокрался в кладовую, откуда можно было подсматривать в мамин кабинет через щель закрытой двери. От страха и волнения огнем полыхало лицо, сердце бешено колотилось.

На беду, спустя несколько минут в кладовую, осторожно ступая, вошел папа. Заметив Алика, он оторопело спросил:

— Ну-с, а ты здесь зачем?

— А ты сам зачем? — дерзко ответил Алик.

— Ах так! — поджимая губы и сузив глаза, что было выражением крайней степени его презрения, воскликнул отец. — Дождешься, скажу мамочке о всех твоих художествах — бедным будешь.

— Если ты скажешь хоть слово, я тоже скажу, что видел, как ты обнимал Мэри.

Отец мучительно покраснел.

— Подлец! — сквозь зубы процедил он. — Какой подлец!

…Когда Алику надоедало в одиночестве валяться на тахте в своей комнате, он громко кричал:

— Мэри!

Мэри тотчас же откладывала вязанье и появлялась у него.

— Закрой двери! — Алик корчил ей рожицу и в восторге от своей остроты валился спиной на тахту и дрыгал в воздухе ногами. Через несколько минут он снова повелительно кричал — Мэри!

Она снова молча заходила в комнату, и Алик знал, позови он ее хоть тысячу раз, она все так же быстро и безропотно будет откликаться на зов.

— Принеси стакан воды. И положи туда кусочек льда из морозилки. Слышишь — кусочек, а не половинку. Смотри — я проверю.