Послышался насмешливый голос другого парнишки:

— И как это деревня без тебя проживет?

— Как бы ни жила, — отозвался Моханд, — лишь бы жила! Вы, молодежь, думаете, что деревня эта родилась так, сама по себе, выросла в одну прекрасную ночь, и что, мол, раз она из камня, жить ей, как этому камню, вечно. Заблуждаетесь вы, дети беспечности! Деревне этой, чтобы стать такой, как вы ее застали, понадобились века! Годами строилась деревня, и где вам знать, как сурово приходилось ее жителям, как надо было напрягать все жилы и ум и каким огнем горели их сердца… А все для того, чтобы не дать пропасть деревне. Молоды вы очень, потому-то и не дано вам знать, что нередко всего лишь тонкая нить удерживает живые камни эти от крушения…

Старики обратили внимание на то, что свою прощальную речь Моханд держал на берберском языке особого, высокого стиля, который прежде служил ему лишь по самым торжественным случаям, и это их встревожило: только ли ради прощания с ними так говорил Моханд? Молодые понимали не все, что он говорил, но смутно чувствовали, что события надвигаются серьезные и что Моханд хочет, чтобы слова его были под стать моменту.

Вытянув руку, Моханд показал куда-то в ночь.

— Смотрите туда, все смотрите! Видите могилы? Пересчитайте их! Вам на это и ночи не хватит, ибо в наследство вам оставлено слишком много смертей и слишком много жизней тех, что вложили в вас свои последние надежды. Усопшие Талы получили каждый всего по два метра земли, но посмотрите, эти их двухметровые жилища покрыли целые поля. На их смерти стоит ваша жизнь, люди с короткой памятью!

— Как странно ты говоришь! — сказал Ифтен.

Послышался мальчишеский голос:

— Объясни нам! Маленьким объясни!

— Вот я и говорю, вы даже разучились понимать язык ваших отцов. Медленно, говорю вам, строилась эта деревня. Годы и поколения, солнце и дождь, войны и замирения, слезы, новые весны, смех, тайные муки, безрассудные стремления, безумные радости, погребенные мечты, мозоли на руках, пот на челе, босые ноги, отшлифованные камни — вот из чего построена наша деревня, не похожая ни на одну другую. Создавалась она веками, а чтобы снести ее, хватит, ф-фу, — он подул на пальцы, — ветра одной-единственной ночи, будь то ночь в природе или в ваших умах. Берегите, дети мои, эту деревню, которую взрастили долгие годы.

Молодые были поражены. К чему он все это говорит им, старый Моханд, в такой день, как сегодня? Не мог, что ли, сказать все это попозже или… пораньше?

Какой-то старик промолвил:

— Как знать, не настал ли час пасть взращенному плоду — деревне нашей?

Все произнесли заклинание, отводящее беду.

— Я выполнил свой долг, — сказал Моханд, — я предостерег вас перед своим уходом. Вы, молодые, получаете сегодня в наследство сокровище. Берегите его.

Тогда-то и подал голос Лунас:

— Ты оставляешь нам в наследство могилы, САС, комендантский час и харки, а сам едешь в Париж… попивать перно, и это в тот самый день, когда ужас охватил сердца наших женщин… да и мужчин, наверное, тоже.

Моханд дал ему договорить, потом выпрямился посреди площади во весь рост в своем белом бурнусе.

— Юноши Талы! Неужто вы слишком молоды, чтобы принять это наследство… или слишком глупы?

Он сказал это так, словно и вовсе отчаялся.

— А теперь я хочу проститься с вами, потому что завтра я вас покину.

Он пожал руку тому, кто стоял к нему ближе остальных, и простился с ним согласно древним обычаям: они несколько раз поцеловали друг другу руки. Так он обошел всех и каждому сказал:

— Уезжаю я. Прощай.

Простившись с последним, он повернулся к собранию:

— Ну вот, а теперь посмотрите на меня, юноши Талы, чтобы потом, когда я уеду… вспоминать меня… и рассказывать обо мне своим детям.

Он направился к мечети, и скоро не стало слышно даже шума его шагов на дороге. Комендантский час начался уже давно. И площадь мигом опустела. Они так ничего и не решили.

Они разошлись по домам и долго ждали, что вот-вот раздастся шум мотора капитанского джипа. И все гадали, что же задумал с ними сделать Марсийак. Поэтому каждый раз, как слышался шорох в ночи, им казалось, что это он. А он так и не появился. Глубокой ночью, в час, когда обычно проходил первый патруль, они надеялись услышать на улице приглушенные шаги солдат. Но патруль не появлялся. Шли часы, и они все сильнее ощущали, как это отсутствие всего привычного с каждой минутой все тяжелее, все невыносимее давит им на плечи.

На шоссе, что, петляя, ведет вверх, к Тале, появилась тяжелая транспортная колонна. Ночь была на исходе. Это самое плохое время, когда внимание ослабевает, а глаза слипаются неодолимо. Курить, разговаривать было запрещено. Монотонный гул моторов усиливал сонное оцепенение охваченных дремой солдат. Скоро должна быть деревня, куда их послали на подкрепление роте капитана Марсийака; вместе им предстояло замкнуть кольцо, в которое, как в мышеловку, попадут Амируш и все командиры. Днем, по прибытии на место, солдатам, возможно, удастся немного передохнуть.

В голове колонны шли грузовики с гражданскими. Эту хитрость изобрели недавно. Если они попадут в засаду, первый и самый убойный удар примут на себя гражданские. Это даст время солдатам спрыгнуть с грузовиков и занять боевые позиции. В центре шла основная часть колонны, состоявшая из грузовиков и тягачей; их прикрывали четыре бронемашины — две впереди, две сзади. Интервал между машинами — тридцать метров, не слишком короткий, чтобы потери в случае внезапного нападения противника были не так велики, и не слишком растянутый, чтобы, если надо, иметь возможность сгруппироваться. Капитан на джипе перемещался взад и вперед, вдоль всей колонны, строго следя за соблюдением порядка.

Первые проблески зари на востоке уже посеребрили гору. В противоположной стороне вырисовывалась неясная масса спавшей еще деревни — Талы. Ниже, несколько в стороне от нее, виднелось кубическое строение САС. Равномерный скрежет железа нарушался время от времени лишь бешеным ревом капитанского джипа, обгонявшего грузовики, да пронзительным воем шакалов, выходивших на самую обочину дороги. Охранять колонну было нетрудно, потому что по обе стороны дороги оливы были вырублены.

Нервно залаял автомат, но слышно его было не более секунды, и тут же опять все поглотила тишина. Капитан, находившийся впереди, никак не мог определить, где раздались выстрелы. Ему казалось, что они донеслись издалека, с другого края долины.

С минуту колонна шла неуверенно, машины замедлили ход, словно собираясь остановиться. Потом, погасив все огни, снова начали медленно двигаться дальше. Солдаты очнулись от сна. Но все было как до выстрелов. Все так же с воем бросались прочь шакалы. Только луна спряталась за гору, и тьма от этого стала еще непроницаемей. Над целым мирозданием нависла тяжелая тишина. Прошло несколько минут, и вдруг вдоль всей колонны, словно прорвало плотину, засвистели, застрекотали автоматные очереди и одиночные выстрелы. Определить, какая часть колонны подверглась нападению, было невозможно, ибо стреляли отовсюду. И сразу же длинная цепь машин замерла. Солдаты соскочили на землю. Лишь грузовики с гражданскими не остановились и на полном газу устремились к Тале.

Не отрывая глаз от дороги, шофер джипа продолжал нажимать на акселератор. Капитан рядом с ним сидел не шелохнувшись и, казалось, ничего не слышал. У шофера было такое чувство, будто джип рассекает переплетение линий высоковольтных передач с редкими точками, где что-то взрывалось с сухим треском. Он все думал, когда же машина пересечет траекторию какой-нибудь пули, но, так как капитан молчал, шоферу не хотелось показывать свой страх, и, неотрывно глядя на серый асфальт, жадно пожираемый колесами, он ждал приказаний. Послышался яростный свист, и ветровое стекло рассекли тысячи тонких трещин. Шофер понял, что произошло, лишь когда стекло стало рассыпаться. Теперь он уже не видел дорогу и притормозил.

— Остановить, господин капитан?