— И ты скоро уедешь, — сказала мне мать.

— Да нет же, мама; ты ведь знаешь, что студентам дают отсрочку. И даже если меня заберут, я еще буду целый год проходить подготовку, а война тем временем кончится.

Я лгал, чтобы ее успокоить, но она мне не поверила. Объяснять же ей, что некоторые хотят по собственному убеждению принять участие в этой войне, было бы напрасным трудом. Мать заплакала и ушла.

Я страшно боялся, что вслед за ней уйдет и Аази. С самого начала каникул невеста избегала меня, и, по правде говоря, меня это не очень огорчало; но в тот вечер очарование ее красоты, какая-то фантастическая обстановка темной ночи, наполненной зловещими криками, — все влекло меня к ней, и я стал что-то говорить, лишь бы ее удержать. Но Аази меня перебила:

— Когда ты уезжаешь?

— Еще не знаю.

— Знаешь, раз Меддур и Менаш уже получили повестки на январь, ты ведь тоже получил повестку, только скрываешь это, но мне ты можешь сказать.

— Говорю же, что я ничего не получал. Да и не все ли равно тебе?

Она откинула волосы.

— Я не должна с тобой долго разговаривать. Если бы я не пришла сюда вместе с твоей матерью и если бы не эти проводы, сам понимаешь, я ни за что бы не начала этого разговора. Не знаю, представится ли еще случай поговорить с тобой до твоего отъезда. А ведь я уже почти твоя жена. Вот, — сказала она и, сняв с пальца кольцо, протянула его мне так поспешно, будто боялась, что кто-то увидит. — Носи его, даже когда будешь солдатом. Мне нет дела до того, что скажут люди, если узнают это кольцо. А тебе?

— Мне тоже, — ответил я, но не так уверенно.

Она повернулась, собираясь уйти. На пороге она задержалась и опять подошла ко мне.

— Ключ все еще у меня, — сказала она. — Хочешь, я дам его тебе, чтобы ты отпер Таазаст?

— Без тебя я туда не пойду. К тому же Идир не вернулся.

— Тогда я сберегу ключ до того дня, когда мы сможем отпереть Таазаст вместе. Иди с миром, — сказала она.

— А ты оставайся с миром, — ответил я.

Я остался один, с кольцом Аази в руках. Кольцо было серебряное, с финифтью. Я решил пока не надевать его: какой скандал будет, если завтра его увидят у меня на руке! Я подыскал множество предлогов, чтобы повременить с этим; среди них был и такой предлог: надеть кольцо — значит подчиниться прихоти романтичной девушки. И тем не менее я не в силах был изгнать из памяти образ Аази, я все еще видел, как она стоит у окна на фоне неба, с разметавшимися от ветра волосами.

Жители Тазги, кто рыдая, кто молча, небольшими группками шли назад с кладбища, возле которого они расстались с призывниками. Вдалеке на светлом небе в лучах зари вырисовывались гребни Джурджуры.

Как-то октябрьским вечером мать по обыкновению медлительным и монотонным голосом рассказывала стайке зачарованной детворы сказку о том, как Хамама из Сиуфа сидела у моря. В это время кто-то, не постучавшись, отворил дверь. Вошедший пробурчал из-под низко опущенного капюшона невнятное приветствие, но не подошел к камельку, где все мы сидели, а тихо устроился в самом темном углу комнаты. Присутствующие не обратили на него внимания, решив, что это кто-то из соседей. Мать как ни в чем не бывало продолжала рассказывать, и только временами ее голос заглушала собака, которая жалобно скулила за дверью и скреблась, чтобы ее впустили. Когда мать умолкла, незнакомец вышел из потемок и направился прямо к ней. Все вскрикнули: то был Идир.

Он загорел, исхудал, глаза его ввалились; на нем был коричневый бурнус из верблюжьей шерсти. Предстоящий призыв в армию, уже отпразднованная свадьба Ку и моя свадьба, намеченная на ближайшие дни, — все это влекло его домой, да и устал он уже от бесконечных странствий.

Осень была теплая, как и весна, может быть, осень была даже желаннее: все знают, как она быстротечна. Потом сразу наступила зима. С севера беспрерывно дул сильный ветер; он бешено кидался на ставни, и казалось, вот-вот сбросит наш домик с вершины холма. Дождь низвергался потоками, и вскоре на размытых дорогах остались одни лишь голые камни. Но в конце октября выпало несколько чудесных солнечных дней.

Именно на эти дни и было назначено наше торжество. Оно прошло не так весело, как мы с Аази мечтали на вечеринках в Таазасте. Из уважения к юношам, которые уже находились на фронте, мы отказались от урара[10], да и вообще война тяготела надо всем, все упрощалось, на всем лежала печать уныния.

Хорошая погода продолжалась еще с месяц: в тот год осень не спешила уходить. Мой отец даже успел высушить весь инжир, который он уже считал пропавшим, когда пронеслась первая гроза. Почти каждый вечер я спускался с Аази на наше поле в Аафире: мне якобы надо было следить за тем, чтобы сбор и сушка инжира были закончены как можно скорее, прежде чем зарядят зимние дожди. Такие прогулки противоречили обычаям: муж не выходит с молодой женой сразу же после свадьбы, — но война все оправдывала.

По правде говоря, сбор урожая был для нас только предлогом, чтобы вдвоем провести в полях прохладные дни поздней осени. Мух — с помощью нескольких работников из его села — отлично справлялся с делом. К тому же ни у Аази, ни у меня не было ни малейшего опыта. Наш пастух хорошо понимал это; он наскоро докладывал мне о сделанном и возвращался к своей работе, а я таким образом мог кое-что рассказать дома. Каждый вечер он ухитрялся присылать мне с подпаском свежего инжира, причем каждый раз это был якобы последний, а на другой день каким-то чудом опять появлялись свежие плоды. Когда мы приходили, Мух смотрел на нас со снисходительной и лукавой улыбкой, как бы говоря: «Ну кто же ходит в поле в таком наряде?»

И в самом деле, я ежедневно менял шерстяные бурнусы — появлялся то в сиреневом, то в черном, то в оранжевом. Под белой шелковой гандурой[11] у меня переливалось красное болеро с рукавами, расшитыми до локтей. Я носил трость из какого-то неизвестного мне дерева, похожего на черное, с набалдашником из слоновой кости, мне ее подарил Акли накануне свадьбы.

Но еще резче выделялся наряд Аази. На эти ежедневные прогулки она ходила в традиционном уборе новобрачных, но у нас в селе давно уже не видели ничего более роскошного, чем ткани ее платьев, ее шали и драгоценности. Давда уговорила Акли подарить Аази диадему, которую он втайне от всех заказал лучшему ювелиру. Хотя женщины у нас носят только серебряные украшения, Менаш через брата выписал из Феса круглую золотую брошь и серьги с белыми камнями; что это за камни, он и сам не знал. Каждому из нашего кружка хотелось что-то подарить молодой. Идир извлек из своих сундуков покрывало, привезенное им из Афлу, которое Аази, вероятно, не станет носить. Меддур предпочел подарить ей нечто полезное, а именно наставление по уходу за грудными детьми, основанное на последних открытиях. Менаш, когда узнал об этом, чуть не лопнул со смеху, хотя, казалось бы, уже давно разучился смеяться. Ку надела на руку Аази свое серебряное колечко с финифтью; мы знали, что дела у Ибрагима пошли неважно и кольцо это досталось ему недешево. К счастью, вскоре после нашей свадьбы у Ку родился второй ребенок, и Аази преподнесла молодой матери приданое для младенца.

Наряды для Аази были куплены моим отцом; они были очень разнообразны, и Аази каждый вечер искусно подбирала дикарские, но причудливо красивые сочетания самых кричащих расцветок. Свои длинные ресницы она, по обычаю, сурьмила, и от этого зрачки ее приобретали синеву ночного неба, а глаза как будто уходили вглубь. Две тонкие золотистые черточки над бровями, проведенные отваром из коры орешника, казались двумя крылышками. Той же корой она подкрашивала губы и десны; руки и ноги у нее были подцвечены американской хной — более яркой, чем местная хна, которой у нас пользовались еще недавно. От всего этого веяло странным ароматом, где чувствовался и гелиотроп, и гвоздика, и росный ладан. Этот запах Аази оставляла за собою всюду, где проходила, — в траве, по которой ступала, в ветвях, задетых по пути; мы ощущали его даже на каменных плитах у родника Аафира, где накануне утоляли жажду.