— Эй! Сержант, вы здесь?.. Откуда вы выкопали этого филолога?.. Это же баба… Он небось захнычет после первой же затрещины, а после второй будет мне тут романы сочинять… Пора запомнить, сержант, что я терпеть не могу таких слизняков… А этот к тому же еще и в школу ходил… Травит черт знает что… Толкует мне про Орлеанскую девственницу… Дерьмо собачье!.. Убрать его отсюда, он мне надоел. Передай его штатским, лучше всего в ДСТ[62]… они там только на это и годятся.
В ДСТ Башир целый день провел в кабинете комиссара. С обеих сторон сидели полицейские. Смуглый охранник, наверно араб, тот, что сидел слева от него, не переставая шаркал по полу подошвами своих башмаков. Другой же, справа, тоже смуглый, но похожий скорее на испанца, сидел, прислонившись к спинке стула. Комиссар был сух, элегантен и вежлив. Он начал с того, что высказал общие соображения относительно бедствий нашего времени, блюдя пропорцию между хулой и похвалой. «Ну кто из нас, скажите на милость, не совершал ошибок? Увы, мы всего-навсего люди! Кто может похвастаться своей безупречностью? Лишь упорствовать в заблуждении преступно. Как вы думаете, доктор, не хватит ли с нас этих четырех лет ничем не оправданной войны, войны отвратительной, как все гражданские войны? Согласитесь, что пора наконец кончать этот цирк, ох, пора! Но кто может это сделать? Вот вопрос».
Комиссар посмотрел Баширу в глаза.
— Я хочу быть откровенным с вами. Те, что сражаются… по одну или по другую сторону, неважно… зашли слишком далеко. Ну не мне же вам доказывать, — добавил он, точно Башир ему возразил, — что все они просто ополоумели.
Короткая автоматная очередь где-то в стороне Баб эль-Уэда нарушила тишину. Комиссар поднял голову.
— Слышите? Цирк продолжается… Да, при существующем положении вещей единственно возможный для нас с вами выход — это бойкотировать и игнорировать всех ошалевших, с какой бы стороны они ни сражались, ибо они уже стали рабами собственной экзальтации. Настал час, когда должен наконец восторжествовать разум, а кто говорит «разум», имеет в виду умеренность. Пора нам с вами ударить по рукам и прийти, черт возьми, к соглашению, к компромиссу — нет, не к беспринципному, но к взаимоприемлемому, честному компромиссу.
«Откровенность комиссара граничит с отвагой», — усмехнулся про себя Башир.
Оставалось добраться до сути. И суть комиссара Башир прекрасно понял. Человек этот явно был занят поисками людей для набившей уже всем оскомину, пресловутой «третьей силы», иными словами «силы умеренных», то есть людей, которые могли бы занять золотую середину между двумя враждующими лагерями. «Тебе, приятель, явно не хватает воображения», — подумал Башир. С тех пор как начались поиски этой неуловимой птицы феникс, можно было бы придумать что-нибудь поумнее. Но вместе с тем Башир не мог не признать, что комиссар работал на совесть: он выбирал слова, старался выглядеть объективным, искал самые серьезные аргументы, способные убедить сидевшего перед ним алжирского интеллигента с французским образованием. Но все это было, конечно, лишь так, закуской. «Основное блюдо впереди», — думал Башир. Комиссар, видимо, не очень-то обольщался насчет эффективности своей диалектики. Но таков порядок. Сначала полагается применить обычные средства, а потом уже прибегать к прочим.
О да, конечно, он разделяет мнение господина комиссара. Конечно, разум и умеренность должны восторжествовать, вторил Башир. Комиссар предложил сигарету и, продолжив разговор, стал уже вместе с Баширом искать конкретное и практическое решение их соглашения.
— Это трудно, — признал комиссар.
— Пожалуй, это невозможно, — сказал Башир.
— Ну, так уж и невозможно! — воскликнул комиссар, всем своим видом показывая, как он не согласен с Баширом.
Башир подумал, сейчас он скажет, что «хотеть» — значит «мочь» или что слово «невозможно» не соответствует французскому духу. Но комиссар сказал:
— Может быть, вы и правы. Но вам, однако, небезызвестно, доктор, что «надежда на успех не является непременным условием успеха, равно как и сам успех вовсе не обязателен для того, чтобы продолжать то, что уже начато».
«Похоже на то, что он решил совсем меня покорить», — подумал Башир.
Комиссар встал.
— Все это, конечно, очень интересно, но на этот раз хватит.
Оставшись один после того, как комиссар ушел, Башир встал, чтобы размять затекшие ноги.
— Мсье неудобно сидеть? — рявкнул испанец, швырнув его обратно на стул.
Башир вскрикнул от боли — раны у него еще не зажили. Все-таки он вытянул ноги — так они меньше давали о себе знать. На этот раз испанец сделал вид, что ничего не заметил.
Чем больше размышлял Башир над этим допросом, тем меньше понимал его смысл. Ибо единственный вопрос, который им следовало бы ему задать и который помог бы им найти ключ ко всему остальному, так это: «Почему пять месяцев назад Башир бросил свой врачебный кабинет на улице Рандон и где он провел все это время?» Счастье еще, если никто не видел, как он в крестьянской одежде входил к Клод с корзинкой яиц. А комиссар ни слова не сказал обо всем этом. Башир подумал: «Либо он действительно силен в своем ремесле и следует какому-то особому методу — (Башир никак только не мог разгадать, что это за метод), — либо он ничего не знает. Вполне возможно, что у него нет никаких конкретных улик и он надеется лишь на счастливый случай».
Когда комиссар вернулся, у него был вид чрезвычайно раздосадованного человека, он как будто хотел сказать: «Я собирался продолжить нашу интересную беседу, но вы, конечно, понимаете, что возложенные на меня обязанности…»
Тем не менее беседа по-прежнему велась в безупречно учтивом тоне, и отказывался комиссар от этого тона лишь для того, чтобы попытаться создать обстановку доверия и чуть ли не панибратства с Баширом. Башир не мог не признать, что в этом смысле комиссар обладал определенным мастерством. Самые важные и единственно интересовавшие его вопросы он топил в куче других, совершенно незначительных, задавая их вперемежку, один за другим, все в том же тоне легкой, непринужденной беседы, будто оба они находились здесь только ради того, чтобы выполнить тягостный долг вежливости.
— У вас много пациентов?
— Какие болезни больше всего распространены среди ваших сограждан-мусульман?
— Каковы ваши взаимоотношения с Фронтом?
— Располагаете ли вы европейской клиентурой? (Нет? Еще один глупейший предрассудок здешних европейцев.)
— Что, Амируш и в самом деле такой выдающийся человек, как рассказывают? Я, знаете ли, к легендам отношусь с опаской.
— Вы любите модернистскую живопись? Что касается меня, то я в этом ничего не понимаю, ровно ничего!
— Как вы полагаете, каков численный состав III вилайи? А сколько всего людей у партизан?
— Что, у них и в самом деле хорошо организована санитарная служба? Вряд ли, а?
Башир подробно рассказал комиссару о характере и тяжелых условиях своей врачебной практики, посетовал на расовые предрассудки, выступил без особой, правда, запальчивости в защиту модернистской живописи. И полностью отрицал все остальное. Нет, он никак не связан с ФНО; нет, он не знаком с Амирушем; нет, ему неизвестно, сколько людей у партизан (впрочем, и сам ФНО этого, верно, не знает); нет, он ничего не слыхал о том, как организована там санитарная служба…
— Эй, Пепе!
Пижон говорил тихо, словно признавался в чем-то сокровенном:
— Понял? Ты мне ничего не давал, только револьвер, а автоматы — ты видеть не видел и слышать не слышал о них, понял? И меня ты никогда не видел, понял?
Мысли Башира опять вернулись к этим телам, лежащим вповалку. А он уж было начал о них забывать.
Казалось, будто все они погрузились в небытие. Безразличные ко всему на свете, они молчат, словно мертвые, точно и не слыхали Пижона, который, отбубнив свое, снова принялся себя ощупывать. Они словно замуровали себя, звук голоса не проникает к ним. Да и зачем? Вытянули все из новенького, так о чем теперь говорить? Друг друга они уже знают, и если начнут говорить, так ведь одно и то же, все сказано и пересказано. Потому-то они и перестали слушать друг друга. А то получается вроде магнитофона, что воспроизводит записанный на пленку голос. Наперед известно, что этот голос скажет, как известно и то, что голос этот не настоящий, а так, забава, одно вранье. И чтобы избавить друг друга от этого вранья, они решили молчать. Молчать обо всем, что было в той, прежней жизни. Зато все, что происходит за день, обсуждают долго и подробно, придумывают все новые способы сопротивления тяготам тюрьмы, изобретают все новые уловки и хитрости, чтобы обмануть, провести врага. Чтобы выжить.
