На рассвете он пошел в ванную, принял холодный душ.

— Мне пора, Клод. Где мой выходной костюм, синий?

Клод достала костюм из шкафа.

Он взял ее за руки и, глядя в глаза, ласково сказал:

— Ну вот, Клод, я ухожу. Надолго ли? Не знаю. Может, надолго, а может, навсегда. Мы должны расстаться. И это не только слова, понимаешь? Я не хочу тебя обманывать, ты ведь знаешь, как я не люблю врать. Я знаю все, что ты мне скажешь, слово в слово. Что ж ты не сердишься, не упрекаешь меня? Еще минута, и будет поздно, я уйду.

— Бесполезно, ты уже ушел! Твои глаза уже меня не видят!

Он отпустил ее.

— Если ты уедешь отсюда, бери все, что захочется. Тетушке скажи, что я храню о ней самые лучшие воспоминания. Если останешься, квартира будет твоей, я буду платить за нее до тех пор, пока у меня будут деньги. Писать мне, думаю, не стоит. А напишешь — не удивляйся, если я не отвечу.

Клод подошла к застекленной двери, открыла ее и вышла на балкон.

— Я буду тосковать об этом, — сказала она, показывая на гавань.

В глазах у нее стояли слезы.

— Значит, ты уже собралась уезжать?

— Если каждый раз придется ждать тебя по пять месяцев!.. В том, что ты пытаешься мне объяснить, я, конечно, не очень-то разбираюсь, но то, что я не создана для жизни с героем, это я знаю точно. Ты и так меня запугал всей этой историей.

— Чем же?

— Всем, что ты рассказываешь.

Он тоже вышел на балкон. Патрули парашютистов следовали друг за другом на расстоянии десяти метров.

— Да не вылезай ты.

Она втолкнула его обратно в комнату.

— Ты, я думаю, права, — сказал Башир. — Такая жизнь не для тебя. К тебе будут врываться по ночам, будут тебя допрашивать, вызывать то и дело в полицию…

— О! Совсем не поэтому.

— А в чем же дело?

— Просто я боюсь оказаться не на высоте.

«Э-э-эко!» Заспанные яуледы выкрикивали названия утренних газет. Он окликнул с балкона одного из них:

— Давай сюда, на второй.

— Не выходи, — сказала Клод.

Башир посмотрел на часы: десять минут шестого, комендантский час кончился десять минут назад… Клод заплакала.

Башир взял свое удостоверение, на этот раз настоящее, сунул его в карман пиджака, который собирался надеть. Яулед все не шел, и он направился к двери прямо в пижаме.

— Наверное, малый не нашел.

Он открыл дверь и остановился на пороге.

— Вы уже встали, доктор?

Башир почувствовал, как кто-то крепко взял его за локоть. На ступеньках лестницы стояли солдаты с автоматами. Тот, что держал Башира, был сержантом.

— Господа, вы, видимо, ошиблись, — сказал Башир.

— Несомненно! — сказал сержант. — Только об этом ты потолкуешь с лейтенантом…

Он вытолкнул его на лестницу.

— Может быть, вы разрешите мне одеться? Ведь я в пижаме, — сказал Башир.

— Да уж это точно, — сказал сержант, — красотой вы не блещете. А пока мсье одевается, я позволю себе нанести ему визит.

Он толкнул ногой дверь и вошел в квартиру.

К величайшему изумлению Башира, Клод встретила их вполне достойно. Она ходила повсюду за солдатами и даже помогала им во время обыска, правда довольно поверхностного. Вскоре ей удалось от них избавиться.

— Здесь чисто, — сказала она им многозначительно.

Но сержант, видимо, не понял намека.

Башир наконец оделся.

— Прощай! — сказал он Клод.

— До свиданья, — сказала она, — я буду ждать тебя. Ты не долго, ладно?

И, подойдя поближе, прошептала:

— Теперь я уж не смогу иначе.

Он погладил светлые волосы, прижался к ее губам, мокрым и соленым от слез.

Сержант взял его за руку.

— Держи, доставишь его к Бешеному, — приказал он одному из солдат.

Потом повернулся к Клод.

— Вы француженка, мадам?

— Да, я француженка, только я настоящая, не то что…

Сержант захлопнул дверь ногой.

— Потаскуха ты, вот ты кто!

Пара, сопровождавший Башира, втолкнул его в дверь.

— Получайте вашего каида!

Башир вошел. Камера была большой, без ставен на окнах. От старой соломы, разостланной на полу, пахло плесенью. А на соломе сидело и лежало человек сорок. То были люди в рабочих комбинезонах, заношенных гандурах, а то и просто в лохмотьях неизвестного происхождения. Очутившись среди этих людей, чье несчастье предстало перед ним сразу во всей своей откровенной обнаженности, Башир смутно почувствовал, что его пиджак и брюки английского сукна, черный шелковый галстук и белая рубашка, мягко выражаясь, неприличны. Но он очень рассчитывал на этот костюм, надеясь с его помощью произвести на своих тюремщиков благоприятное впечатление. Уж так повелось, что коли сам привык носить какую-нибудь форму, то и других начинаешь судить по их позументам, оцениваешь и расставляешь их по ступенькам общественной лестницы в соответствии с числом нашивок на рукавах мундира, в зависимости от тряпки, в которую они одеты, и от блеска их ботинок.

На Башира тут же набросились: «Ну, как там наши, держатся? Ты откуда сам-то? А что ты делал на воле? Сына-то моего не видел?»

Не прошло и получаса, как он уже знал всех. Те двое, что обучали его, как изловчиться, чтобы мучений досталось поменьше, попали сюда из-за бомбы, брошенной в кафе «Храбрый петух». Старик — из-за сына. «Он ушел в горы. Ну а я-то при чем? Как бы я его не пустил?» Усатый коротышка был зеленщиком. Пижон — сутенером. С тех пор как его здесь немного покалечили, ему было позволено восстанавливать силы для обещанного ему «следующего вальса». Но, судя по всему, Пижон не очень-то спешил вальсировать. С той поры как его привели оттуда, он почти не ел и целыми днями ощупывал себя, приставая ко всем: «Взгляни-ка на мои глаза. Что, еще так же плохо?»

Говорили они все сразу. А Баширу хотелось остаться одному хотя бы на пять минут, чтобы прийти в себя, подготовиться. Комиссар сказал: «У вас впереди целая ночь для размышлений». А потом его отвели к пара — видно, чтоб ему лучше думалось.

После того как они выжали из своего нового товарища по несчастью все, что могли, каждый вернулся на свой клочок соломы. Рухнул в свой угол и Башир. Он прислонился к стене, закрыл глаза, и все, что произошло сегодня, вновь ожило, мелькая перед ним, как кадры киноленты.

— О-ля-ля! — воскликнул лейтенант, когда к нему ввели Башира. — Мсье собрался на бал?

Он посадил его в джип рядом с собой.

Его-то и звали Бешеный. Не то чтобы он был злее других. Нет. Только ему, Бешеному, его работа доставляла удовольствие. Ему подавай настоящих феллага, таких, что сопротивляются. Начальство души в нем не чаяло, полагая, что усердствует он со своими «клиентами» исключительно ради того, чтобы вытянуть из них побольше сведений. Так-то оно так. Только это не самое главное. Главное — спортивная сторона дела, упоение, которое он испытывал, когда давил на человека, стараясь сломить его волю. Это было похоже на ощущение, которое ясным летним днем испытывает водитель за рулем спортивного автомобиля, выжимая из него предельную скорость на хорошей прямой дороге. Главное — сладострастное желание наблюдать, как человек страдает, а ведь каждый из них страдает по-своему. У него просто дух захватывало, когда его «клиент» вдруг отказывался исповедоваться, а потом начинал тянуть время, обещая все сказать, и опять упрямо молчал. А какой восторг видеть долгое, упорное сопротивление феллага, апофеозом которого и был тот самый последний эпизод, означавший конец комедии, конец его собственному наслаждению, конец феллага! Все это доставляло Бешеному истинное счастье. В такие минуты он великодушно прощал остальным людям на земле, то есть всем, кто не был, подобно ему, французским парашютистом, прощал их трусость и никчемность за то, что они были в состоянии хоть изредка производить на свет божий таких, как он, выдающихся и могучих индивидуумов, надменных аристократов, столь редких в наше время общечеловеческого маразма.

Баширу не стоило никакого труда разгадать сущность Бешеного после первых же его слов. Приняв живейшее участие в беседе, Башир старался заставить разговориться офицера, чтобы составить о нем мнение и избрать в соответствии с этим наилучший способ самозащиты. Не прошло и пяти минут после начала допроса, как Башир уже начал читать Бешеному длинную лекцию, в которой было все: и христианская цивилизация, и ООН, и оборона Запада, и французский писатель Шарль Моррас, и традиционная французская галантность. Он видел, как на розовой физиономии Бешеного ироническую улыбку быстро сменила гримаса презрения, а потом и горестное выражение полного непонимания того, что говорил Башир. В довершение всего Башир называл его, как принято во французской армии, «мой лейтенант». Бешеный пулей выскочил из комнаты. Башир услышал, как он орал перед дверью: