Я бы горевала еще дольше, но не могла себе этого позволить. От денег, которые мне дал Сандро, осталось тридцать тысяч лир – меньше двадцати долларов. И конечно же, мой билет «Исландских авиалиний» до Чикаго. К концу недели еда закончилась. Я могла либо… или я могла… я не была уверена, что я могла бы сделать.
В воскресенье вечером, спустя неделю после того, как вернулась из Рима, я пошла на площадь Сан-Пьер Маджиоре. На улицах уже было полно туристов, в основном немцев, несколько японцев. Я купила гамбургер в friggitoria и съела его, стоя под аркой Сан-Пьер, одних из ворот старой средневековой стены. Когда назначали нового епископа (в Средние века), через эти ворота он въезжал в город после того, как проводил ночь в монастыре.
С того места, где я стояла возле арки, я могла смотреть вниз на Борго Пинти – улицу, на которой мы жили с мамой, когда мне было пятнадцать лет, и видела большие двери Санта-Катерины. Я вспомнила слова мадре бадессы, предупреждавшей меня о Сандро: мужчина без сердцевины, без души, без внутреннего стержня. У меня не было опыта любовных отношений. Я не знала, чего можно ожидать. Понятно, что люди не умирают из-за разбитого сердца, но все же я была слегка напугана. Я ждала предсказания. Я хотела, чтобы кто-нибудь мне сказал, что я еще молода, что у меня вся жизнь впереди (хотя у кого иначе?), что через какие-нибудь пару недель я смогу уже ходить на костылях и что через месяц или два буду опять как новенькая. Это именно то, что сказала бы мне мадре бадесса? Я испытала сильное желание, порыв постучать в двери монастыря – как тогда, после ночи любви с Сандро, я постучала, и мадре бадесса, вместо того, чтобы отругать, пригласила в свой кабинет и в свое сердце и дала мне vinsanto и hiscotti ai Prato.
Но я не постучала. Я доела свой гамбургер и пошла на Центральный почтамт, где было столько туристов, что пришлось стоять в очереди в будку для международных переговоров. Я не разговаривала с папой с тех пор, как он переехал в Техас, но у меня в сумке был его номер – вместе с письмами, на которые я не ответила. Я откладывала с ответом, потому что хотела сообщить ему хорошие новости, которые, как я тогда думала, ждали меня прямо за углом. Я всегда представляла, как сначала я напишу, просто чтобы получить удовольствие от написания слов на бумаге; а потом позвоню, чтобы получить удовольствие от возможности громко сказать вслух: «Папа, ты ни за что не догадаешься! Я выхожу замуж. Ты не поверил мне, когда я позвонила тебе под Рождество, ведь так?». Но когда подошла моя очередь, я передумала звонить. Я вернулась в квартиру Сандро и стала читать «Эмму».
Утром – в понедельник утром – я открыла жалюзи на окнах, постирала носки и трусы в раковине и повесила их сушиться. Я сохранила одежду, которую подарил мне Сандро, но заложила драгоценности в ломбарде на площади, где узнала от хозяина, что большинство из них Сандро именно там и приобрел. Все это было очень высокого качества – настоящие этрусские скарабеи, вырезанные из красного сердолика; дорогой нефрит; цепочки и браслеты оказались не серебряными, а из белого восемнадцатикаратного золота; даже часы, выглядевшие совершенно обычными, оказались дорогими. Я унесла из ломбарда девятьсот тысяч лир, почти шестьсот долларов.
Днем я опять поехала в Сертозу. Все было sottosopra, как говорят итальянцы – шиворот-навыворот. Профессор Пануччио, отвечавший за программу реставрации, поругался с аббатом и уехал назад в Istituto Patologia del Libro в Риме. Наконец-то были завезены специальные сточные трубы, которые заказывали еще в январю, но аббат отказался пустить водопроводчиков в склеп, так что они не смогли подсоединить их к системе водоснабжения. Сушильные шкафы, подарок от компании «LG. Farben» из Западной Германии, установили в меньшей из двух трапезных, но не могли подключить их к газопроводу без специальной заявки, на которой должна была стоять подпись аббата. Много студентов-волонтеров уехало, а те, кто остался, работая без руководства, пали духом и не следовали установленным нами процедурам.
У Джулии, медсестры из Стокгольма, в чьи обязанности входило фотографировать книги пред тем, как их отчищали от высохшей грязи, сортировали и разброшюровывали, закончилась фотопленка и не было денег, чтобы купить еще. Она осталась только потому, что была влюблена в Марио, который жил на квартире друга в Скандиччи, но теперь друг возвращался домой из Штатов. Марио, приехавший из Милана, должен был вскоре освободить квартиру… И так далее.
В тот вечер я накормила студентов хорошим ужином в траттории «Мареммана», где мы часто ужинали с Сандро, а на следующее утро – завтраком в Палаццо Даванцати, рядом с бывшим офисом Сандро на третьем этаже. Я объяснила ситуацию Синьору Джорджо Фокачи, Soprintendente del opificio delle piètre dure, бывшему боссу Сандро, и сказала, что я сама все организую, но мне нужно жалованье хотя бы в полмиллиона лир в месяц.
– Честь моего города стоит того, – ответил он.
– Ну, – сказала я, – я рада, что вы рассматриваете это таким образом.
– Видеть вещи такими, какие они есть на самом деле, – торжественно произнес он, – называть вещи своими именами, показывать дорогу путнику – вот принципы, по которым я живу всю свою жизнь, синьорина. Жаль, что того же нельзя сказать обо всех.
Полагаю, он намекал на Сандро, чей офис, как я заметила, не был занят.
– Полмиллиона, миллион, Синьорина, вы заслуживаете каждую из этих лир; два миллиона, три миллиона, четыре, пять… Но если взять во внимание… иностранка… трудности…
– Мне надо на что-то жить, – прервала я его, – мне надо есть. У меня нет денег. Я уверена, вы можете все устроить, вы знаете, с кем поговорить, за какие нити потянуть. Вы человек, умудренный жизненным опытом, синьор Фокачи, человек, который рисковал жизнью в коридоре Вазари. Я же бедный путник. Укажите мне дорогу.
– Tre cento mila, – сказал он, поворачиваясь к окну и держа руки за спиной. – Триста тысяч.
– Mezzo, – сказала я, – это пол-оклада. И мне нужна будет permesso ai lavoro, официальное разрешение на работу. Я стояла позади него и тоже держала руки за спиной.
На Виа Пеллиссериа, под нами, рабочие меняли стекло в окне аптеки, но я на самом деле не смотрела на рабочих; я смотрела на собственное отражение в окне прямо перед собой. Если бы я апеллировала к американцу, я скорее всего пришла бы в своей рабочей одежде, но подобная стратегия не произвела бы впечатления на итальянца. Поэтому я надела платье, которое Сандро выбрал для меня в Риме – черное, облегающее фигуру, довольно декольтированное, а еще – туфли на высоком каблуке и пару золотых сережек, сохранившихся у меня еще со старших классов школы.
Вы должны сделать что-то незамедлительно, синьор Джорджо, или студенты-волонтеры разбегутся. Я истратила сто тысяч лир, чтобы накормить их достойным Ужином вчера вечером. Без меня они либо разъедутся по домам, либо уйдут туда, где смогут чувствовать, что они делают что-то полезное. Они пойдут работать на американцев в Татти или на британцев в Национальную библиотеку. Вы же не хотите, чтобы Сертоза стала disgracia, черным пятном в вашей биографии.
– Хорошо, договорились, синьорина, – вздохнул он.
– Спасибо, синьор Джоджо. Вы не пожалеете об этом. Вы человек, который видит вещи такими, какие они есть.
Выйдя на улицу, я еще раз посмотрела на себя – в новом окне аптеки. Как серьезно я выглядела, как кто-то, кто решает шахматные задачи – черным мат в три хода. Фармацевт, должно быть, подумал, что я смотрю на него, потому что он дотронулся до щеки кончиком пальца и крутил рукой туда-сюда. Я постаралась выдавить из себя улыбку. Меня ждала работа. Хорошо быть нужной.
К концу марта погода была уже почти весенняя. Магазины перешли на весенний график. Пожилые женщины и старики разбивали огороды вдоль Виа Фортини, которая вела к Сертозе. На абрикосовых деревьях в монастыре появились почки, и был слышен монашеский хор, репетирующий «Quem quaeritis», дюжина старых белых бенедиктинцев – последних в их ордене – в белых рясах и черных наплечниках, по-прежнему продолжающих упорно работать.
