– Палочки для еды, – говорит она по-английски, – держа в руке bacchetta.

– Тебе понравился Караваджо? – спрашивает он, возвращая разговор на знакомую почву.

– Очень. Ты заметил, как жестокость убийства смягчена за счет изящной кривой линии в форме буквы «s», которая проходит через тело ангела, далее вниз вдоль его руки к линии ладони и затем сквозь вытянутую руку святого Матфея?

– Красиво. – Он нахмуривается, задумывавшись, а потом смеется. – Ты уловила самую суть картины. – Продолжай в том же духе, и ты скоро станешь профессором в Татти.

– Знаешь, что я на самом деле заметила?

– Что?

– Матфей на алтаре выглядит совсем как ты, не считая бороды. И нимба!

– Определенно не из-за нимба, – он снова смеется. – Вообще-то эта картина всегда казалась мне довольно податливой, в отличие от других картин. Это не оригинал, надеюсь, ты знаешь. Я имею в виду, что Караваджо первоначально планировал для алтаря другую картину. Но та была отвергнута.

– Почему?

– Слишком скандальная. Апостол Матфей на ней был изображен уродливым стариком – Караваджо не боялся уродства. Его святой Матфей выглядел разнорабочим, который даже не знает, как правильно держать перо. Ангел вынужден был наклониться к нему и водить его рукой. И ангел был весьма привлекательным – определенно, ангел женского пола.

– И где теперь оригинал?

– Его тут же купил маркиз Джустиани, и картина оставалась на вилле Джустиани до тех пор, пока во время войны ее не украли немцы. Я не знаю всей истории, но странствия картины закончились в Берлине, где она и была уничтожена в сорок пятом году.

– Ты ее видел?

– Я ее видел, когда она еще была на вилле Джустиани.

Официант приносит два блюда в форме сосисок, по всей видимости, сильно прожаренных, на маленьких тарелках. На каждой тарелке стоит чашечка с соусами – горчицей (вероятно) и чем-то оранжевым и прозрачным, похожим на абрикосовый мармелад.

– Что это такое?

– Это яичные рулеты.

– Яичные рулеты? Как странно.

– А это не горчица, а утиный соус.

При помощи двух bacchette Марго поднимает рулет (целиком), окунает его в оба соуса, подносит к губам и откусывает кусочек. Доктор не знает, с чего начинать.

– Яичные рулеты трудно есть таким способом, – говорит она, – остальные блюда будут попроще. Но попробуй это. Смотри: укладываешь одну палочку между большим и средним пальцами, вот так. – Она показывает. – И упираешь ее сильно в четвертый палец. – Она учит его, протягивая руки над столом, и помогая ему приноровиться держать bacchette в руке. – А вторую ты просто держишь как карандаш, видишь?

Она вытягивает руку, держа две bacchette, щелкая их кончиками вместе, как щупальцами краба. Он поднимает вторую bacchette, пытаясь удержать ее как карандаш. Он сжимает их, как только может, но кончики bacchette торчат в разные стороны, бесконтрольно, как: усики насекомого. Еще раз она протягивает к нему над столом руки, чтобы помочь ему. И в то время, как она это делает, он вдруг видит себя в образе святого Матфея с оригинала Караваджо – не благородного патриарха, а неуклюжего старика, который не знает, как правильно держать перо, а ее – в образе ангела, посланного помочь ему, вести его, показывать ему дорогу. Именно так, должно быть, он выглядел в глазах остальных посетителей ресторана. Он смотрит по сторонам. Никто не обращает на него ни малейшего внимания, и тем не менее невозможно выразить то, что ему хотелось сказать в этих обстоятельствах.

– Ты знаешь, – говорит он. – Караваджо был единственным, кто оказался достаточно сильным, чтобы противостоять традиции изображать все библейские фигуры одинаково красивыми и привлекательными.

– А Рембрандт?

– Да, конечно же, и Рембрандт, но позже.

Всегда он говорил себе, что пропасть между ними может быть преодолена. Но теперь его инстинкт – тот самый инстинкт счастья, всегда управлявший его действиями, – посылает ему резкий и четкий сигнал, сигнал, который как будто исходит у него изнутри.

Он отталкивает ее руки и кладет bacchette на стол рядом с тарелкой. Он ест яичный рулет, а затем и всю остальную еду – тонкие полоски различного мяса, перемешанного с овощами, – при помощи ножа и вилки. Утиный соус тошнотворно сладкий, горчица слишком острая; такие сочетания соленого и сладкого оскорбительны для его итальянского вкуса; соевый соус ударяет по его чувствам. Он испытывает облегчение, когда еда заканчивается и официант приносит каждому из них маленькую тарелочку с оранжевым шербетом и маленьким переплетенным hiscotto. Вкус шербета на языке прохладный и освежающий.

Сандро пятьдесят два года, в сентябре будет пятьдесят три. Ей двадцать девять. Он родился в декабре, она в мае. Она влюблена в Италию, но так же, как и множество других американок. Он видел это слишком часто. Она влюбляется в Италию, выходит замуж за итальянца, остается здесь жить. В течение шести или семи лет все замечательно, а потом чувство новизны исчезает. Она начинает скучать по дому. У нее ребенок, и она осознает, что у ребенка не будет американского детства – ничего из тех важных событий, какие она с удовольствием вспоминает. Американское Рождество, День благодарения, День Независимости – он не в состоянии перечислить их все. Более того, не будет достаточно денег. И как сурово она обошлась с Вольмаро! Маленькие hiscotto называются печеньем, предсказывающим судьбу, потому что в каждом из них находится пророчество, предупреждение. Он разламывает печенье и читает свое предсказание с каким-то трепетом – не потому, что суеверен, а потому, что, когда он задумывается о таких вещах, даже малейший ветерок может заставить его неожиданно изменить курс. Сначала каждый из них читает свое предсказание молча, а потом вслух.

– Некоторые жены не выходят из себя, – читает она, – они остаются спокойными. Теперь твоя очередь.

Его предсказание такое же бессмысленное:

– Талант, как подагра, иногда перескакивает через два поколения.

– Идиотизм, – говорит он, по-настоящему раздраженный. – Это самая глупая вещь, какую я когда-либо слышал. Это просто смешно. Какая чушь. Замечательный способ заканчивать ужин. Stupido. Я не понимаю, в чем смысл…

– Тихо, тихо, – успокаивает она. – Что случилось? Это всего лишь шутка.

Он объяснит позже, говорит он сам себе. В постели, обняв ее, он объяснит ей все. Но нет, он знает, что теперь уже слишком поздно для объяснений. Течение слишком быстрое. Момент, которого он так ждал, прошел. Он проплыл по течению мимо пункта назначения, и в мгновение ока его жизнь изменилась. Он все в той же лодке, плывет вниз по течению той же реки, но он полностью изменился сам. Лодка плывет все в том же направлении, но вместо того, чтобы стоять на носу и смотреть вперед, он оказывается на корме, глядя назад – туда, где он был раньше, и там он останется до конца своего путешествия.

Подготовка к снятию фресок со стен часовни Лодовичи продолжалась уже несколько недель. Каждый квадратный дюйм часовни был сфотографирован специальной командой документалистов. Химики подтвердили образцы красок различным анализами, физики просветили их рентгеновскими лучами. Техники провели мониторинг влажности. Столяры смонтировали леса. Первоначально планировалось снимать фрески вместе с arriccio – с нижним слоем штукатурки или грунта, на котором intonaco – верхний слой штукатурки, удерживающий краску, – был изначально закреплен. Но этот процесс, называемый stacco – «отчуждение», был очень длительным и дорогостоящим, и в конце концов его признали нецелесообразным, потому что краска сама по себе не крепко держится на intonaco.

Решение Сандро снять только слой краски – поднять краску прямо с intonaco (процесс, который называется strappo, от итальянского слова «разрывать») ^– было принято до нашей поездки в Абруцци и Рим, но ему оно до конца не нравилось.