Однако рисунки рассказывали другую историю. Я полагаю, набор поз был в основном тот же, что и в книге родителей «Современное руководство для супругов», или в «Кама-сутре», или в японских книжках-подушках, но мне показалось, что тот, кто делал эти эстампы, пошел дальше абстрактных схем и сотворил нечто такое, что зрителю… нет, «зритель» неверное слово. Слово «зритель» предполагает внешнего наблюдателя, этакого подглядывающего Тома, я же совсем иначе ощущала себя в тот момент.
«Рисунок – это открытие», – любила повторять мама, но, как и большинство вещей, которые мама говорила об искусстве, этот афоризм мало что значил для меня. Но теперь я поняла, что она имела в виду. Эти рисунки поразили меня своей интимностью, они не были обращены к широкой публике. Они не были иллюстрацией чего-то застывшего и законченного, отображением завершенного опыта, а были чем-то предварительным, изучающим, как будто художник сам находился в процессе познания того, что познавали в этот момент любовники. Я почувствовала, что стала скорее частью этого процесса, нежели простым наблюдателем. Я ощущала, что нахожусь в движении, что мое сознание расширяется в направлении, к которому ничто из моего фактического опыта меня не подготовило. И конечно, это было визуальное сознание, не вербальное и потому так сложно выразить все словами.
Около одиннадцати часов вечера бар наполнился людьми, и только тогда я поняла, как много прошло времени. Я сидела там больше двух часов.
По дороге на площадь Гольдони в витрине одного из магазинов я заметила вывеску: «Chiuso perche sono nervoso». Что означало: «Мы закрыты, потому что я нервничаю». Я тоже нервничала. Вокруг было слишком много суеты и суматохи, слишком много машин, слишком много шума, и мне казалось, будто каждый встречный знает, что лежит у меня в сумке, и если кто-то посмотрит мне в глаза, то увидит отражение тех образов, которые впечатались в мое сознание. Мне хотелось скрыться, убежать назад в монастырь.
Однако я продолжала свой путь, забыв, что площадь Гольдони, располагавшаяся прямо над рекой, находилась в районе города, который больше других пострадал от наводнения. Вздыбившаяся река Арно покорежила набережную, как пила деревья. Мало что осталось от книжных магазинов. Высокий человек в сером пальто стоял на площади, курил сигару и плакал, не скрывая слез. Я подумала, что, возможно, это был синьор Джустиниани, но мне не хватило смелости подойти к нему.
Первой мыслью было попробовать посетить Фелтринелли или Марцочо, большие книжные магазины в центре города. Но потом я решила зайти к доктору Постильоне на площади Даванцати, что было значительно ближе.
Я добралась до площади Даванцати, где узнала, правда не сразу, что доктор Постильоне в Бадиа. Секретарша, слишком разодетая, во всяком случае, на мой вкус, оглядела меня с ног до головы и, не увидев во мне важного посетителя, сказала, что я могу оставить книгу ей, но я этого делать не собиралась. Я отправилась в Бадиа, одно из моих самых любимых мест в городе.
Это место всегда было третьим пунктом остановки во время наших с мамой прогулок по городу, маршрут которых строился скорее по хронологической логике, чем по пространственной: они начинались в Понте Веккьо, чтобы показать, почему город был построен здесь (в самой узкой части реки, зажатой между Пизой и горами), а не где-нибудь еще, далее продолжались в направлении площади Республики (место первого римского поселения) и затем напрямую на запад в сторону Бадиа, расположенной на окраине старого римского города. Мама всегда специально выбирала особенный путь, входя в Бадиа, и это одна из причин, по которой мне так нравилось бывать там. Там есть неприметная дверь на Виа Данте Алигьери, темную, не шире аллеи, – дверь, которая, возможно, была черным ходом какого-то склада или полицейского участка (и на самом деле в Бадиа находится префектура полиции). Мама неожиданно останавливалась и затем без предупреждения, как будто подчиняясь внезапному импульсу, поворачивала и вела нас («нами» я подразумеваю себя и группу американских студентов) сквозь эту дверь вниз вдоль длинного узкого коридора, выходившего непосредственно в здание церкви. Затем она широкими шагами пересекала церковь и стремительно поднималась по лестнице к верхнему алтарю, проходила через другую потайную дверь направо и далее вела нас еще на один пролет вверх по темной лестнице. Эффект всегда был один и тот же. Казалось, что тебя привели в святая святых, где, возможно, тебе не следовало находиться, и казалось, что каким-то таинственным образом сейчас появится какой-то монах и преградит тебе путь. Конечно же, любой турист, имея хороший путеводитель по городу, мог пройти тем же маршрутом, но немногие это делали.
На верху лестницы была другая дверь, столь же загадочная. Дверь открывалась в верхний портик Chiostro degli Aranci – крытой аркады апельсиновых деревьев. Уже много лет там не было никаких апельсиновых деревьев, и все заросло сорняками, но это было тихое местечко, отчасти оттого, что мало людей находили сюда дорогу. Отсюда не был слышен шум города. Серия фресок, описывающих жизнь святого Бенедикта, предлагала ряд забавных сцен. На одной из них в руках святого Бенедикта разбивается бокал вина, отравленного одним монахом, в тот момент, когда Бенедикт уже почти готов выпить его. На другой – святой, который может свободно ходить по воде, спасает упавшего в озеро монаха.
Любое посещение Бадиа всегда было большой удачей. Я иногда останавливалась в крытой галерее. Я также по-особенному, как мама, входила в церковь, чем удивляла моих итальянских друзей, которые сами никогда не бывали внутри.
Была еще одна вещь, за которую я любила эту крытую галерею. Там в нижнем приделе стоял настольный футбол – одна из тех игр, где ты должен отбить мяч, поворачивая рычаги, на конце которых прикреплены маленькие человечки. Абсолютно не к месту, но тем не менее она там была. Собиралась ли в Бадиа какая-то молодежная организация? Играли ли в этот настольный футбол, который французы называли «младенческим футболом», сами монахи? Все студенты считали своим долгом сфотографировать этот мини-футбол. Он облагораживал это место, делая его каким-то более настоящим. У нас с мамой тоже было много фотографий, запечатлевших «младенческий футбол».
Мамины экскурсии всегда завершались короткими остановками у надгробия Уго, маркиза из Тосканы, у «Явления Мадонны святому Бернарду» кисти Фра Филиппо Липпи, и наконец у знаменитой часовни Лодовичи, на которую все приходят посмотреть, и где я нашла доктора Алессандро Постильоне.
Когда я впервые вошла в церковь со стороны Виа Данте, я слышала звуки песнопения, и мне не хотелось прерывать церемонию. Однако я видела, что за высоким алтарем никого не было. Я заглянула за угол и моим глазам предстала удивительная сцена: около тридцати монахов стояли в три ряда на коленях, полукругом, возле двери, которая вела в часовню Лодовичи. Я не могла разобрать, о чем они пели. В церкви было темно, но в самой часовне горел яркий свет.
Когда я проходила мимо них, меня поприветствовал один из монахов, оказавшийся аббатом.
– Извините, синьорина, часовня находится на реставрации.
– У меня есть кое-что для доктора Постильоне, – неуверенно произнесла я.
– Пожалуйста, синьорина, вы видите, нас постигла ужасная трагедия.
– Это займет всего минуту, – настаивала я.
Мне хотелось посмотреть, что же такое там происходит на самом деле. Если бы я была мужчиной, я уверена, аббат остановил бы меня силой, но я думаю, он боялся прикасаться к женщине. По крайней мере, он отступил, когда я решительно направилась дальше.
У меня в памяти не сохранилось четкой визуальной картинки часовни от моих первых ее посещений – я больше помнила мамин энтузиазм, чем конкретные детали, по поводу которых она этот энтузиазм проявляла. Но картина, которую я увидела, войдя в церковь на этот раз, осталась в моей памяти до мельчайших деталей. Деревянные леса. Яркие прожектора, наподобие тех, какими пользовался папа, когда хотел снять фильм на Рождество. Свет отражался на блестящей лысине доктора Постильоне. Свет был какой-то бронзовый, как от солнечных лучей. Но больше всего меня потрясли ряды белых пластырей по всему двойному нижнему ярусу фресок, так что они напоминали человечков из мультфильмов (и, возможно, также реальных людей в настоящих госпиталях) сплошь в бинтах. На это было физически больно смотреть.
