– Постильоне! Постильоне! – звал его голос, на этот раз не его даймон, а голос soprintendente.

– Иду, синьор Джорджо, – прокричал доктор.

– Вы помните, почему Вазари жаловался на великого герцога четыреста лет тому назад? – soprintendente тоже кричал, чтобы собеседник его расслышал.

– Очень хорошо помню, синьор Джорджо. Великий герцог не дал ему достаточно времени, чтобы выполнить работу на должном уровне, когда он строил этот коридор. Он должен был довольствоваться самыми плохими стройматериалами, худшими рабочими.

Так что я бы на вашем месте не продолжал там стоять.

Но доктор Постильоне не торопился. Он преодолел собственный страх или, скорее, забыл про него, а может, страх просто испарился. Так или иначе, он не чувствовал страха.

На самом деле он никогда еще за всю свою жизнь не был так бесстрашен. Он чувствовал радостное возбуждение, как будто дрожание под ним было дрожанием коня, а он – торжествующим победу кондотьером, как будто дрожание под ним было содроганием богини любви, а он сам – великим Марсом, оседлавшим ее. И все благодаря его внутреннему чутью.

Теперь, спустя месяц после всего этого, он может сказать себе: «Посмотри, что произошло!» В газетах была поднята огромная шумиха. Опять всплыли и активно обсуждались проблемы с водосливами, водохранилищами и плотинами ГЭС в Ла-Пенне и Леване, проблемы, связанные с набережными, вырубкой леса в сельских районах, прилегающих к городу, и необходимостью разработать план регулирования речного русла. Инженер, отвечавший за строительство плотины в Леване, покончил жизнь самоубийством. Каждый, кто имел хоть какое-нибудь отношение к происходящему, нашел, на кого свалить свою вину. Немцы прислали оборудование и деньги. Англичане – теплую одежду и чай. Французы ничего не прислали. Японцы снабдили промокательной бумагой. Американцы доставили одежду и продовольственные запасы. Даже русские приняли участие, прислав судно, доверху груженное рождественскими игрушками для детей. И еще американцы прислали деньги, главным образом деньги. Каждый американец, который когда-то приобрел в Сайта Кроче кожаную сумочку или кошелек, или золотую цепочку на Понте Веккьо, или дешевый платок в Сан-Лоренцо, вынул свою чековую книжку и давал, давал, давал деньги, деньги, деньги. Щедрый народ и очаровательный. Особенно женщины.

На верхней лоджии, теперь закрытой, выходящей на площадь Даванцати, есть опускающаяся дверь, через которую когда-то можно было выливать раскаленное масло на людей (предположительно врагов), находящихся внизу во внутреннем дворике. Это можно было бы сделать и сейчас, конечно, если иметь под рукой чан раскаленного масла, которого у доктора Постильоне не было, хотя в его восстановленной лаборатории и хранилось достаточно синильной кислоты для того, чтобы изготовить раствор, способный отвадить даже самых назойливых посетителей.

Но кого же так не хотел видеть доктор? Список этих людей был длинным, сам доктор не знал его до конца. Но первым в этом списке стоял его непосредственный (ив какой-то мере единственный) начальник, Soprintendenza del opificio delie pietre dure, синьор Джорджио Фокачи, чьи героические действия во время наводнения придали ему чувство особой значимости в собственных глазах. Вторым в списке был аббат Ремо из Бадиа, который постоянно звонил в лабораторию с чем-то срочным начиная с девяти часов утра. И поэтому доктор не рад видеть, как аббат и синьор Джорджо приближаются вместе, аббат резко жестикулируя, а синьор Джорджо понимающе и одобрительно кивая ему в ответ.

Спрятаться негде. Конечно, мест, где физически можно укрыться, предостаточно, но нет такого места, где будешь чувствовать себя уютно. Доктору Постильоне не хотелось провести весь день в Музее кружева на четвертом этаже, например. Он бы не вынес этого. Его не интересовало кружево. Деспотичный это вид искусства, занятие, не стоящее внимания. Продукт рабского труда, противоречащий истинному искусству. К тому же, у доктора было неотложное дело. В любой момент мог появиться Донателло Магдалене из Опера дель Дуомо.[104] Было приготовлено место. Были даны указания. Он сожалел о том, что сам не отправился прямиком в Опера дель Дуомо, – вдвойне сожалел теперь, когда было слишком поздно, чтобы избежать встречи с синьором Джорджо и аббатом. Когда они вошли в лабораторию, он стоял, склонившись над «Мадонной с младенцем», старательно изучая школу Дюрера. Аббат уже не просто жестикулировал, он кричал во весь голос, чуть ли не рыдая.

«Хорошо, – подумал доктор Постильоне, – аббат привык, что на протяжении многих лет все было, как он хочет. Но что же такое случилось?»

– Синьор Джорджо, аббат Ремо, – слегка кивает в знак приветствия доктор Постильоне.

Аббат без всякого предисловия или малейших намеков на то, чего следует ожидать, начинает извиняться в типично итальянской манере – обливаясь слезами, исполненный самоуничижения и чувства собственной вины. Он сожалеет о любых неприятностях, которые, возможно, он доставил доктору Постильоне в прошлом… после серьезных размышлений… осознавая, что у доктора Постильоне могут быть все основания… (что отнюдь не то же самое, отмечает доктор, что признать его, доктора Постильоне, правоту и неправоту аббата).

– Да, да, аббат Ремо. Было глупо нам ссориться, но, пожалуйста, объясните, в чем дело.

Аббат вытирает слезы о рукав своей рясы.

– Святой Франциск… – говорит он, – Фрески…

Аббат ведет себя как отец больного ребенка, умоляющий доктора:

– Что необходимо сделать? Что мы можем сделать? Вы должны немедленно приехать!

– Да, да, конечно, но вы должны описать симптомы.

– Фрески, фрески! – кричит он в агонии. – Они сползают со стен. Если вы не сделаете что-нибудь, мы уничтожены.

– «Мы», аббат Ремо? Вы имеете в виду, что фрески будут уничтожены.

– Да, мы будем уничтожены.

– Да, – повторяет доктор Постильоне. – Я понимаю. Вы подразумеваете, что, если фрески погибнут, исчезнет основная ваша приманка для туристов, и вам придется заняться производством одного из этих отвратительных аперитивов, на которых специализируются монахи. Нечто, содержащее девяносто пять процентов алкоголя, напоминающее пойло, которое готовят в Сетрозе.

– Вы слишком суровы, доктор, монахам тоже надо есть.

Во Флоренции много часовен с фресками, которые могли быть безвозвратно разрушены, не вызвав слез сожаления у доктора Постильоне, но Часовня Лодовичи в Бадиа Фиорентина не относится к их числу. Как раз наоборот. Фрески этой часовни в своем роде столь же изысканны, как и фрески в Кармине, и каждая по-своему уникальна, хотя недавняя (и крайне сомнительная) реставрация, проведенная вопреки его советам каким-то шарлатаном из министерства в Риме с целью приукрасить их облик, слегка нарушила их первозданное очарование.

– Братья молятся в часовне.

– Вы надеетесь на чудо, не так ли?

– Господь добр, доктор, Господь добр.

– Но скажите мне, аббат Ремо, что именно случилось? Вода нанесла минимальный ущерб, не так ли? И я думал, что от nafta[105] удалось успешно избавиться.

Синьор Джорджо вмешивается в разговор:

– Нагревательные лампы, аббат Ремо, ваша единственная надежда. Поверьте мне, вы крайне нетерпеливы. Вам необходимо вытянуть влагу из стен. Это не произойдет за одно мгновение. Нет. Это требует времени и терпения.

– Я безмерно вас уважаю, синьор Джорджо, – говорит аббат, но ситуация настолько отчаянная, что я вынужден просить доктора Постильоне помочь нам.

– Очень хорошо, аббат Ремо, я умываю руки.

К счастью, синьор Джорджо не из тех людей, кто способен затаить зло. Как только он получит зарплату, соответствующую своей высокой должности soprinten-dente, он готов будет не держать обиды за мелкие оскорбления.

– Посмотри, что ты сможешь сделать, Сандро, – уходя, говорит он добродушно доктору Постильоне, чтобы показать, что не раздражен.