Поздно ночью я нашла себя сидящей за столом. Комнату освещала одна свеча. Старуха шептала мне на ухо:

— Благодаря бога, мне удалось спровадить их.

Я не могла понять, о чем она говорит. Я чувствовала острую боль в голове; все тело мое горело. Я ни о чем не думала и желала только покоя.

Вошел Яша Лейкин, неся в руках солдатскую шинель и шапку; они одели меня и, поддерживая под руки, вывели во двор. Они посадили меня в сани, Лейкин сел возле меня, и мы поехали. Мы долго ездили по городу, проезжая кое-где мимо патрулей из солдат и полиции.

Наконец, мы благополучно выехали из города и к утру приехали в Городню. В этом маленьком городишке, где я должна была сесть на поезд, мы были остановлены полицейским приставом с солдатами. Они забрали нас в полицейский участок и держали там до прихода отряда казаков. Меня посадили в закрытую карету и повезли обратно в Чернигов. Мы приехали туда вечером. В камере полицейского участка, куда сначала поместили меня, было совершенно пусто. Я легла на пол. Жандарм с обнаженной саблей стоял около меня. Как только я начинала засыпать, жандарм будил меня и спрашивал:

— Кто ваши соучастники? Как их зовут?

Несмотря на мою слабость и полное изнеможение, этот вопрос всегда приводил меня в сознание. Я отлично знала, зачем жандарм спрашивал это, и молчала.

Такая пытка продолжалась недолго. Жандармы поняли, что их ухищрения не могут достичь цели, и перестали будить меня.

При допросе у прокурора я не отрицала факта покушения, но отказалась назвать себя и предстала перед судом, как «неизвестная». Скрыв свое имя, я надеялась оградить моих родителей от страданий за дочь, которая должна умереть на виселице, и товарищей от ареста.

Вскоре я была переведена в военную тюрьму. Мне объявили, что на следующий день меня будет судить военный суд. В 10 часов утра тов. Шпайзман, Яша Лейкин и я предстали перед военным судом. Когда нас ввели в зал суда, он был наполнен жандармами и полицией. В углу сидели несчастные старики, родители Лейкина. Кроме них, публики не было.

Церемония суда продолжалась недолго. Нам предложили сказать наше «последнее слово». Тов. Шпайзман и я, подтвердив свою принадлежность к боевой дружине с.-р. и покушение на Хвостова, категорически заявили, что Лейкин никакого участия в покушении не принимал и не имел никакого отношения к боевой дружине. Лейкин виновным себя не признал.

Прокурор в своей речи требовал смертной казни для всех троих.

После этого суд удалился совещаться о приговоре, а нас увели в камеры. Ужас охватил меня при мысли, что они могут повесить Лейкина. В течение нескольких часов я шагала по своей камере. Солнце село. Стало темно, а судьи все еще совещались. Часы пробили полночь. Кто-то тихо открыл дверь.

— Пожалуйте в судебный зал.

Жандарм говорил шепотом. В коридоре был полумрак. Слышался звон шпор, бряцание сабель и шум торопливых шагов. Жандармы и полиция были повсюду. Зал суда был слабо освещен, и лица судей выглядели утомленными и угрюмыми. Наконец председатель суда, старый генерал, стал читать приговор:

— «Неизвестный»[156] приговаривается к смертной казни через повешение. «Неизвестная» приговаривается к смертной казни через повешение. Яков Лейкин приговаривается к каторжным работам на 10 лет.

Мы почувствовали себя так, как будто огромная тяжесть свалилась с наших плеч. Мы стали поздравлять Лейкина и прощаться с ним.

— Десять лет каторжных работ! — сказала я громко. — Вы и года не отбудете, как Россия будет свободна.

Судьи глядели с удивлением на наши оживленные лица, а один жандарм прошептал другому:

— Они, вероятно, не расслышали своего приговора.

Нас отвели назад в наши камеры.

«Это смертный приговор? — спрашивала я себя, оставшись одна. — Но почему на душе у меня так светло? Почему я не чувствую того, что случится через 24 часа?» — Я заглядывала в каждый уголок моей души, я прислушивалась к самым сокровенным ее движениям и мыслям, но не находила там признака смерти. Наконец, я забылась…

— Одевайтесь! Одевайтесь!

Этот голос сразу привел меня в сознание.

— Неужели прошло уже 24 часа? — невольно спросила я жандарма. — Который час?

— Шесть часов утра, — отвечал он.

«Несколько часов раньше или позже повесят меня, не все ли равно», — подумала я.

Солнце еще не всходило. А мне так хотелось увидеть солнце!

— Где это будет? — спросила я жандарма, но он смотрел на меня в смущении и не отвечал. Вдруг я вспомнила о письме, которое я приготовила для родителей; это было мое последнее слово к ним. Я оглянулась кругом. Никого не было, кроме этого жандарма.

— Послушайте, — сказала я ему. — Я не могу спокойно пойти на виселицу, не отослав этой записки моим родителям. Это последнее желание женщины, идущей на смерть, и вы не можете ей отказать. Кто бы вы ни были, у вас есть или были родители, и вы должны понять их горе.

Я вложила письмо в его руку. Он спрятал письмо и сказал:

— Хорошо, я отошлю его. Но сейчас я повезу вас не на место казни, а в тюрьму.

— Они там меня повесят, — уверяла я его.

Позже я узнала, что мои родные никогда не получали этого письма. Но, во всяком случае, он был славный, этот жандарм, потому что мысль о том, что мои родители получат мое последнее слово, придавала мне много бодрости, и я могла умереть спокойно.

В закрытой карете я была отвезена в городскую тюрьму.

— Я должна буду ждать здесь целый день, — думала я. День прошел быстро и наступила ночь. Я легла на койку, не раздеваясь. С тревогой прислушивалась я к шагам надзирателей в коридоре.

Медленно тянулись часы. Все время слышались шаги; часто они приближались к моей двери, но каждый раз проходили мимо. Наконец, я заснула.

Когда я проснулась, солнце было высоко. Необузданная радость жизни охватила меня. Я ощупывала свои руки и ноги, и счастливое сознание, что я жива, было сильнее смертного приговора, который висел надо мной. Каждый звук, который я могла уловить, радовал меня. Крошечный кусочек неба, который я видела сквозь решетку, притягивал меня к себе. Я прошлась по камере, и мои мечты унесли меня далеко от тюремных стен. Великое чувство любви к жизни, любви ко всему живущему все больше и больше вырастало во мне и побеждало смерть.

«Они повесят тебя сегодня ночью», — старалась я убедить себя, но эти слова казались мне бессмысленными. Они не могли победить во мне веру в жизнь, во все живущее. Мои тюремщики больше не раздражали меня. В моей душе не было больше ненависти к этим обманутым людям.

Целый день я находилась в этом состоянии, а к вечеру я снова стала готовиться к смерти и ждать. Шесть дней прошло таким образом в ожидании смерти.

На седьмой день послышался стук в стену. Мое сердце радостно забилось у меня есть сосед.

— Кто вы? — простучала я; и последовал ответ ясный, безошибочный:

— Шпайзман.

«Неужели? — воскликнула я, — он здесь, его еще не повесили?»

Вскоре мы были уже глубоко погружены в разговор. Выяснилось, что он провел все это время в военной тюрьме, и его только что перевезли сюда.

— Это последний день, — простучал он.

— Да, я уверена, — отвечала я.

Мы торопились поделиться друг с другом всеми мыслями и чувствами, всем, что мы пережили за годы нашей дружбы, которую не порвали ни тюрьма, ни изгнание.

— Я не хочу, чтобы ты умерла, — стучал Шпайзман. И чувство, глубоко скрытое до сих пор в душе его, в этот час смерти свободно выразилось словами.

Я не могла больше стоять у стены. Совершенно обессилев, я бросилась на койку. Час проходил за часом. Наступила ночь. В коридоре раздался необычный шум. Я удерживала дыхание и прижимала руки к сердцу. Я слышала, как открылась дверь соседней камеры. «Они пришли за Колей», — подумала я. Я прислушалась. Кто-то приблизился к моей двери.

— Прощай, моя любимая. Прощай, моя дорогая!

— Коля! Коля! — закричала я, но толстые стены заглушили мой слабый голос. Я прижалась в угол и слушала. Звук шагов становился все тише и тише и замер наконец. Я прислонилась к стене, через которую разговаривал Коля. Там его уже не было.