Очень скоро этому был положен конец. Лично для нас, каторжанок, он начался внезапным переводом нас в мальцевскую тюрьму, через б,5 месяцев после приезда нашего в Акатуй. Перевод этот среди зимы в тяжелых условиях пешего тракта (нас везли, конечно), с ночевками в полуразвалившихся этапах с больной Марусей, был одной из типичных жестокостей царского правительства.

Для товарищей мужчин новая полоса началась еще агрессивнее. Утром на следующий день после нашего увоза из Акатуя все акатуйцы были переодеты, закованы и заперты. Затем 15 человек, особенно не понравившихся гастролеру-усмирителю Бородулину (в их числе Егор Сазонов), были отправлены в Алгачи, где Бородулин был начальником.

Началась долгая, тяжелая полоса каторжной жизни, продолжавшейся вплоть до революции 1917 г. Ежедневная упорная борьба за тот минимум, который давал бы возможность перенести каторгу и выйти на волю работоспособным революционером, — за человеческое достоинство, за книги, за возможность заниматься хотя бы 2–3 часа в сутки. Вехами на этом длинном сером пути были переводы из одной тюрьмы в другую (нас, женщин, через четыре года таскали еще раз из мальцевской в Акатуй, ставший уже женской тюрьмой, под начало тупого и жестокого самодура Шматченко) и смены одного начальника другим (при одном можно было дышать и заниматься, другой жал и бессмысленно урезывал во всем, третий феноменальным воровством держал тюрьму в холоде и голоде и т. д.).

Для нас, женщин, существовала «привилегия» пола — мы не подвергались телесному наказанию. Привилегии этой товарищи мужчины были лишены, отсюда те трагические эпизоды (в Кутомаре, в Горном Зерентуе, в Алгачах), которые почти все кончились самоубийствами отдельных товарищей.

Светлыми вехами для всех нас были террористические акты с воли над нашими палачами (убийство начальника каторги Метуса, начальника Алгачей Бородулина), получение нелегальной почты с воли, побеги отдельных товарищей из тюрьмы.

Очень редкие случаи нелегальных сношений с волей давали нам возможность прикоснуться к отдельным эпизодам общественной жизни. Азефовщина, психологическая реакция последних черных 1908–1911 гг., не говоря уже о политической, расцвет столыпинской земельной политики, покушавшейся на социалистические институты русского крестьянина — все это переживалось нами остро и глубоко. Бургфриден первых лет мировой войны, социал-соглашательство казались нам (хотя не всем из нас), при полном почти отсутствии информации с воли у нас в то время, глубочайшим кризисом социализма, погружавшим перспективы и пути социализма в глухую безнадежную) тьму. До нас, запрятанных в далекой каторге, не достигал совершенно отсвет близкой зари. Мы видели только более густую, чем когда-либо тьму мировой реакции.

27 января 1906 г., по приговору боевой организации партии с.-р., Екатерина Адольфовна Измаилович стреляла в главного командира черноморского флота адмирала Чухнина.[187]

Немедленно, без суда, тут же во дворе дома адмирала Измаилович была расстреляна. Об этом чрезвычайном событии, происшедшем в Севастополе, рассказывал ныне умерший Михаил Антонович Ромась,[188] слышавший о нем от чухнинского палача. М.А. служил в то время в севастопольской городской больнице в качестве заведующего хозяйственной частью. Каждое утро он в одном из лучших магазинов забирал для больных предметы ежедневного потребления. Самым ранним утром М.А. приходил в магазин, когда торговцы только еще просыпались, отбирал нужные ему продукты и уходил с ними из магазина раньше, чем в нем появлялись другие покупатели. Никогда он не встречал там никого, кто бы привлекал особливо внимание его. 28 января 1906 года, в тот же самый ранний час, как всегда, Антоныч пришел за покупками. В магазине покупателей не было, но около прилавка сидела новая фигура, сразу же возбудившая значительное любопытство в Антоныче. Она, видимо, была знакома хозяину: недаром он юлил около нее. Небрежно, несколько откинувшись на спинку стула, с сигарой в зубах, сидела никогда не виденная Антонычем личность. Изысканность одежды не смягчала резко выступающих отвратительных черт этого человека. Крупное красное лицо, толстая кабанья шея ярко были покраплены крупными веснушками. Густые короткие волосы, точно огневой парии, покрывали его срезанную верхушку черепа, делая его похожим на крупного орангутанга с низким лбом. Густо покрытые волосами громадные и тоже веснушчатые руки делали этого небрежно развалившегося раннего посетителя фигурой слишком заметной. Казалось, его толстые пальцы служат ему отличным орудием, чтобы сдавливать горло. При виде этого, важно выпускающего дым сигары и порой пробовавшего вино из угодливо подставляемых хозяином-торговцем бутылок вин, посетителя, М.А. сразу пришла в голову мысль: не палач ли это? С напряженным вниманием Антоныч стал прислушиваться к его рассказу, поражавшему своей циничной простотой. Предмет этого рассказа заинтересовал, видимо, и хозяина. Антоныч, притаившись, подался ближе к покупателю, не заметившему даже нового посетителя. Рассказчик, как начал улавливать суть разговора Антоныч, делился с хозяином, подобострастно глотавшим каждое его слово, сведениями о необычайном событии, разыгравшемся позавчера поутру на приеме адмирала.

— Говорит, хочу видеть адмирала. Доложили. Принял без задержки. Только эдак через минуту-две — вдруг: бах, бах, бах! Как мы всегда неотлучно были при адмирале, вот первый я и вбежал. Стоит эта самая барышня одна, плюгавенькая, дохленькая и вся белая-белая как снег, стоит спокойно, не шевельнется, а револьвер на полу около ее ног валяется. — «Это я стреляла в Чухнина, — говорит твердо: за расстрел „Очакова“».[189] Смотрим, адмирала тут нет, только из другой комнаты выбежала жена его, кричит, как бы в безумии: «Берите ее мерзавку… скорей берите». Я, конечно, позвал своего постоянного подручного. И что бы вы думали? Смотрим, а наш адмирал-то вылезает из-под дивана. Тут он уже вместе с женой закричал: «Берите скорей, берите ее!». Ну, вот мы ее сволокли во двор и там покончили быстро… И что вы думаете: вот уже много лет мы около него неотлучны. Ходили в поход, часто генерал подвергался большой опасности быть убитым, стоял, могу сказать, на вершок от смерти, ближе чем вчера — и ничего. А тут какая-то плюгавка, совсем из себя невидная, и так напугала… Уму непостижимо!

В то же день М. Антоныч, после обхода больных доктором зашел к нему в дежурную комнату. Наклонив низко голову, весь сгорбившись как бы от тяжести, доктор сидел, мрачный и молчаливый, в своем кресле. Антонычу никогда раньше не доводилось видеть его в таком угнетенном состоянии. — «Вы верно слишком утомлены, доктор, приемом больных; разве сегодня их было много?» Доктор поднял утомленную голову, и у Антоныча защемило сердце от светившейся в глазах доктора глубокой скорби. — «Нет, — ответил доктор, — я не устал. Меня жестоко потряс необычайный случай, подобного которому я не видел за всю свою жизнь. Рано утром была привезена двумя дюжими матросами молодая, по-видимому, девушка. Это не был труп, скорее был мешок, наполненный толчеными костями. Легко было догадаться по циркулирующим в городе слухам, что привезена на вскрытие стрелявшая в Чухнина».

Да, то действительно была Екатерина Измаилович.

Неудачное покушение молодой энтузиастки заставило Чухнина окружить себя особой охраной. Тем не менее 28 июля 1906 года он был убит на собственной даче «Голландия» матросом Акимовым. Стрелявший скрылся.[190]

1900–1906 гг. дали русской революции целую плеяду революционеров, замечательных и единственных в своем роде. Почти никто из них не дожил до нашего времени, и немногими уцелевшими из знавших их давно чувствуется необходимость записать хотя бы начерно и хотя бы часть фактического материала, имеющегося о них и с ними связанного. От попытки воссоздать в целостности и живости их образы пока что приходится отказаться.