Придя к Лидии Павловне в назначенный час, я застала там уже ожидавшую меня старую знакомую с.-р. М. О. Лебедеву. Именно она и желала познакомить меня с Азефом. Скоро появился господин, наружность которого меня сразу озадачила. Она резко не соответствовала обычному типу революционеров. Плотный, слегка сутулый, с короткой шеей брюнет, с толстыми губами, низким лбом. Какое-то широкое, каменное, точно налитое лицо. Внешность ростовщика, биржевого дельца. Одет в цилиндр и модное пальто. Сколько ни всматривайся, не найдешь ни одной черты, свойственной русскому интеллигенту. Но ошибки не могло быть, это тот самый «Валентин Кузьмич», который пользуется таким доверием всех старых с.-р.
Разговор велся тоже в тоне, не смягчавшем внешнего впечатления. Он сказал, что знает меня уже по отзывам, что ему удобнее иметь дело со мной непосредственно, чем сноситься через других лиц.
— Ну, а как же вы? Ведь, в нашем деле и к веревочке надо быть готовой… — прибавил он, и при этом провел своей пухлой рукой по короткой шее.
Как-то после его ухода я нe могла собрать своих мыслей. Стоя у окна, не оправившись от тяжелого впечатления, я проводила взглядом удалявшуюся по панели грузную, неуклюжую фигуру своего нового знакомого.
Этот жест рукой «Валентина Кузьмича» мне припомнился потом в жандармском управлении, на Тверской улице. В 1903 году после ареста меня тотчас же привезли на допрос к Трусевичу.[108] Он был тогда прокурором при жандармском управлении и специализировался по делам партии с.-р. Улыбаясь галантно, он сказал мне:
— А вы приложили ручку к такому делу, за которое полагается веревочка… — и для большей ясности тоже провел рукой по шее.
После первого знакомства с «Валентином Кузьмичем» мне пришлось с ним часто встречаться, и вскоре он назвал мне свое настоящее имя — Евгений Филиппович Азеф, а также дал свой адрес. Постепенно первое отталкивающее впечатление сгладилось, а доверие к нему укреплялось общим отношением окружающих товарищей. Кроме того, и работа с ним шла как-то гладко и плавно, свои обещания он в точности исполнял. Препятствия как-то легко устранялись им. Обращался он очень дружески, сам брался и за черную работу. Не раз он приезжал ко мне, нагруженный литературой. Однажды при передаче ее сказал:
— Ведь, вот, неудача! Всю зиму посылали в район литературу через рабочего, а он оказался провокатором.
Но до лета 1906 года я видела его исключительно в деловой обстановке. Теперь он приезжал к нам, как к друзьям, у которых ему хотелось просто отдохнуть. И приезжал даже не один, а в сопровождении жены. До 1906 года его жена, Любовь Григорьевна, жила безвыездно за границей. Она была безусловно честным человеком, живо сочувствовала революционному движению и по мере сил оказывала партии с.-р. за границей услуги. Любовь Григорьевна; прожившая с Азефом много лет, безгранично верила в него, как в искреннего революционера. Она последняя убедилась в его предательстве. Теперь могут отнестись к этому с сомнением. Но, чтобы понять ее веру в Азефа, надо принять во внимание, в какой обстановке протекала ее жизнь с ним. Поженились они за границей, когда он был еще студентом. В Россию она до 1906 года не возвращалась, да и на этот раз дальше Финляндии ее Азеф не пустил. За последние 6–7 лет (до 1906 г.), т. е. в тот период, когда он широко развернул свою провокаторскую роль и вошел в самую гущу работы революционеров, она видала его урывками, во время его кратких приездов за границу. Она жила очень скромно, да и вообще была в материальном отношении нетребовательна. Двое детей их воспитывались у швейцарки в деревне, подле Лозанны, где и Любовь Григорьевна проводила много времени. Она могла только видеть огромное доверие и внимание к Азефу со стороны таких людей, как Мих. Р. Гоц, Чернов и другие, — тех людей, жизнь которых протекала у нее на виду и в которых она верила так же безгранично, как в мужа. Она жила в постоянной тревоге за его судьбу, — ведь его роль «революционера», шефа Б.О., была ей известна. Я помню, как она, говоря о своем беспокойстве за судьбу «Ив. Николаевича», сказала однажды:
— Иван, ведь, живет с веревкой на шее.
И собственно так, как она, относились и мы все остальные. Мы тоже знали и видели одну только сторону его жизни, его нравственной физиономии. Мы не могли бы даже представить себе, что у него есть еще другая, диаметрально противоположная — и такая зловещая и ужасная — жизнь. Такое совмещение показалось бы нам просто немыслимым. Потому и все, что делал Азеф у нас на глазах, и как он себя держал, мы истолковывали под углом только этих обычных для нас представлений.
За лето 1906 г. у меня осталось в этом отношении особо яркое впечатление от одного из визитов «Ивана Николаевича». В августе, в день взрыва дачи Столыпина на Аптекарском острове, неожиданно к вечеру к нам приехал «Иван Николаевич». Он был очень взволнован, таким я еще не видела его. Не только взволнован, но подавлен и растерян. Сидел молча, не переставал курить, нервно перелистывал ж.-д. указатель. Хотел ночевать, но потом вдруг раздумал и ушел на станцию.
Его волнение мы приписывали, по своей тогдашней наивности, самым лучшим побуждениям, но дело объяснялось, как. оказалось впоследствии, гораздо проще. Так же просто объяснились позже и все наши неудачи и странности в деле Дубасова, о которых я говорила в предыдущей главе.
В годы 1902 по 1905, как мы теперь знаем из истории предательства Азефа, он искусно вел свою двойную игру, далеко не раскрывая всех своих карт перед охранкой. Департамент полиции не знал еще тогда его истинной роли среди революционеров. Об этом можно судить хотя бы по письмам Азефа к Ратаеву, начальнику особого отдела департамента полиции, в распоряжении которого находился Азеф как раз эти годы, а также по письму и донесению Ратаева к Зуеву.[109]
Может быть, такая игра Азефа с охранкой и революционерами продолжалась бы долго, если бы в марте 1906 года в Петербурге Азефа не арестовал генерал Герасимов[110] (начальник охран, отделения). Об этом аресте подробно рассказывает Н. С. Тютчев в «Заметках о воспоминаниях Савинкова».[111] О нем говорил и сам Герасимов на процессе Лопухина,[112] а также в своих показаниях в 1917 году перед чрезвычайной следственной комиссией временного правительства.[113]
По словам Тютчева, при аресте Азефу был поставлен Герасимовым ультиматум: «служить только охранке или… веревка». Само собой разумеется, он предпочел первое.
Чтобы замаскировать перед революционерами свое трехдневное пребывание в охранке, Азеф тогда же рассказывал нам, как его проследили и как он принужден был скрываться в течение нескольких дней от шпионов.
Немного спустя Азеф распространял среди нас рассказ еще о другом аналогичном случае: его задержали, по его словам, в Москве, в день покушения на Дубасова, когда он, желая немедленно же узнать о результатах, сидел в кафе на Тверской, недалеко от дома генерал-губернатора. «Но так как у меня, — объяснял он, — был великолепный паспорт, то меня немедленно освободили».
Теперь для нас несомненно, что именно с момента своего ареста Герасимовым Азеф старается всякими способами расстроить им же самим подготовлявшиеся покушения.
При этом он старался действовать так, чтобы не доводить организацию до больших провалов, которые могли бы пошатнуть доверие к нему. Азеф прбявлял в этом отношении огромное искусство и находчивость; иногда, чтобы прикрыть себя, добивался безнаказанности тех из нас, кто случайно попадал в руки полиции. Так и было, например, с Моисеенко, так же порой случалось и впоследствии. Отсутствие бомбы у боевика, стоявшего у Боровицких ворот, и неожиданный проезд через них Дубасова тоже, конечно, были устроены благодаря его двойной игре. Дубасова, правда, он едва не погубил, — спасла Дубасова случайность, — но если б даже Дубасов погиб, Азеф мог отговориться тем, что это произошло в Москве, не подведомственной Герасимову.
