И все же он не торопился нажимать на спусковой крючок. Вместо этого он посмотрел Волленштейну в глаза — странные глаза, один серый, другой голубой, — и ему тотчас вспомнились следы уколов на руках у еврейских женщин. Нет, если этот сукин сын и вправду разработал и получил антибиотик, то он нужен ему живым.

Безбожная тварь — пособница сатаны, говорил отец в своих проповедях. Пожалуй, Бринк был единственным во всем мире, кто понимал, причем отлично понимал, этого Волленштейна. И это духовное родство не давало ему убить немца на месте.

В следующий миг за его спиной раздался какой-то звук. Это к нему неслышно подкрался тощий немец и приставил ему к затылку пистолет.

— Я должен отвезти этого человека в Кан, — повторил Кирн.

— Не думаю, что вы отсюда куда-то выйдете, — возразил Волленштейн.

Ниммих взял из рук англичанина револьвер и подозвал к себе еще пару эсэсовцев. Не успел Бринк и глазом моргнуть, как те встали по обеим сторонам от него, взяв на мушку и его самого, и немца-полицейского.

Еще один эсэсовец похлопал по пальто в поисках спрятанного оружия. И, разумеется, извлек из кармана Бринка черный вальтер, позаимствованный им у крипо.

— Что вы себе позволяете? — возмутился Кирн.

Волленштейн не ответил, лишь посмотрел на часы. Четверть третьего утра. Значит, воскресенье уже наступило. Высадка, если верить Кирну, запланирована на понедельник. Причем в этом месте. Что в свою очередь означает, что англичане и американцы сели на корабли. По крайней мере покинули прибрежные гарнизоны и, возможно даже, уже поднялись на борт и плывут под прикрытием стали к французскому берегу. Скоро начнет светать, так что времени на то, чтобы под покровом темноты подготовить к вылету «мессершмитты» и «юнкерсы», у него нет. Англичане разнесут самолеты на обломки еще на подлете к их берегам. Организовать налет сегодня у него не получится.

Ничего, завтра он даст им отпор здесь, на французском песке.

— Немедленно отпустите меня! — возмущенно потребовал Кирн, делая вид, что хозяин ситуации — он.

Волленштейн задумался. Полицейский представлял собой ту же проблему, что и Адлер. С Адлером он решил ее, отправив жирного мерзавца с бесполезным поручением на ферму Тардиффа, якобы в поисках возможных зацепок, лишь бы только не подпускать его к телефону. Если же полицейский поднимет тревогу по поводу высадки англичан, это известие долетит до Берлина со скоростью работающего телетайпа. Гиммлер того и гляди сорвется, либо ему поможет это сделать Каммлер. Тогда рейхсфюрер потребует, чтобы он бросил ферму еще до того, как у берегов Франции появятся вражеские десантные катера. Немедленно, скажет он наверняка. И тогда он, Волленштейн, потеряет все, чему посвятил несколько лет упорных поисков. Свое детище.

— У меня есть все для того, чтобы остановить высадку собственными силами, — заявил он Кирну. Тот даже глазом не моргнул. Идиот.

Полицейский шагнул к нему и, размахнувшись кулачищем, попытался сбить с ног всей своей массой. Однако верные эсэсовцы тоже не зевали. Один проворно отскочил в сторону и ловко ткнул полицейского автоматом в живот. Тот медленно осел и упал на колени.

Волленштейн встал над ним во весь рост.

— Я же сказал вам, что припомню.

Хватая ртом воздух, полицейский откатился на спину. Глаз он так и не открыл.

«Может, его тут же и пристрелить?» — подумал Волленштейн. Вытащить на дождь и всадить в него пулю. Впрочем, Ниммих вряд ли захочет мараться. Да и эсэсовцы могут отказаться выполнить такой приказ. Одно дело стрелять в евреев, и совсем другое — в сотрудника крипо. Это попахивало убийством. Волленштейн пожалел, что рядом с ним нет Пфаффа. Вот кто всегда безоговорочно делал все, что ему велено.

И Волленштейн приказал эсэсовцам оттащить полицейского в переднюю часть церкви.

Англичанин даже не сдвинулся с места. Он был старше, лет тридцати с небольшим. И на вид никакой не диверсант. С другой стороны, подумал Волленштейн, разве он сам видел хотя бы одного диверсанта? Кто знает, как они выглядят.

— Я хочу закурить, — сказал англичанин, почему-то с американским акцентом. Взгляд его голубых глаз оставался тверд и решителен.

Волленштейн кивнул Ниммиху, и тот, вытащив сигарету из красно-белой картонки, протянул ее американцу и щелкнул дешевой хромированной зажигалкой. И хотя в церкви не было никакого сквозняка, тот загородил пламя ладонями и, прежде чем поднять глаза, глубоко затянулся.

— Так, значит, Pasteurella pestis, — это ваших рук дело, — сказал американец, выдыхая дым.

В некотором смысле они были здесь одни, он и Волленштейн. И хотя вокруг стоял гул голосов, этот гул был лишь неясным фоном, а сама церковь превратилась в размытый акварельный рисунок. Резкие очертания и цвет имела лишь фигура Волленштейна.

Волленштейн не спешил с ответом на его вопрос. Герр доктор молчал, и Бринку было слышно, как стучит по окнам дождь. Он ждал.

— Да, — наконец произнес Волленштейн, четко и, как ни странно, по-английски. — Чума — моих рук дело. И что вы на это скажете?

— Скажу, что у вас хороший английский.

— Спасибо Милуоки.

— То есть?

— Я родился в Милуоки. Вы — американец и должны знать, где это находится. Наша семья жила там до 1924 года, когда мой отец заболел инфлюэнцей, — пояснил Волленштейн. — После этого мы вернулись в рейх. Моя мать, мои сестры и я.

— Так вы американец!

Волленштейн покачал головой.

— Нет и еще раз нет! — и он пристально посмотрел на Бринка. — А кто вы такой?

— Я тот, кто посадил больных на карантин в алтаре, — ответил Бринк и указал сигаретой на группу людей под распятием. — Я врач. Мне не нужно объяснять, что такое Pasteurella pestis.

От Бринка не скрылось, что Волленштейн заинтересовался.

— Врач? Неужели? И где вы с ней сталкивались?

— В Дакаре, — ответил Бринк и вновь поднес сигарету к губам. Странно, рука даже не думала дрожать, а вот в животе сохранялось неприятное ощущение. — И в Англии, — добавил он. — У ваших евреев.

Волленштейн тотчас изменился в лице. И Бринк понял: так вот кто, значит, делал евреям уколы!

— Я не садист, — произнес Волленштейн и тотчас поспешил добавить в свое оправдание. — Они не должны были умереть так, как умерли.

Он посмотрел на часы.

— То есть у вас имеется лекарство. Я правильно понял? — спросил Бринк. Времени у него было в обрез.

Волленштейн прищурился и пронзил его колючим взглядом.

— Вы — вор, — сказал он и потер руки. Резиновые перчатки несколько раз пискнули. — Этот тип из крипо сказал, что именно за этим вы и пожаловали сюда.

Бринк покачал головой.

— Я обнаружил на некоторых телах следы от уколов. Вы использовали людей для опытов. Апробировали на них лекарства.

Волленштейн улыбнулся.

— Так все-таки, что вам нужно? Возбудитель или лекарство? — и он вновь посмотрел на часы. — Впрочем, какая разница. Ибо вы не получите ни того, ни другого.

Бринк перевел взгляд на кожаный чемоданчик. Хотя бы одним глазом взглянуть, что там внутри.

— Как вам это удалось? — спросил он.

Волленштейн потянулся за чемоданчиком, и Бринк услышал позвякивание стекла. Волшебный кокон, окружавший его и Волленштейна, разом исчез. Лишь дождь продолжал монотонно барабанить по окнам.

— И как близко вы подошли к результатам? — поинтересовался Волленштейн.

«У меня не было ваших евреев», — подумал Бринк. У него была лишь Кейт, да и та не ведала, что творила.

— Насколько я понимаю, вы нашли антибиотик? Верно? — спросил он эсэсовца.

Волленштейн слегка подался вперед и крепко вцепился в ручку. Впрочем, по глазам было видно, что нервишки у него сдают. Значит, лекарство есть, сделал вывод Бринк.

— Вы не ответили на мой вопрос. Как близко вы подошли к решению проблемы? — повторил Волленштейн.

Они с Кейт трудились не покладая рук и в результате получили актиномицин, который убил ее и, возможно, ту чернокожую девочку. Но он не собирался отвечать немцу. По крайней мере не сейчас. Вместо этого он сам задал вопрос, тот самый, ответ на который был для него важнее всего.