Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:

— Вот те Бог, господин енерал, не виновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря, я ведь только в сердцах тогда говорила: «У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых». Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную.

Тонко, со всевозможными уловками, я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, я должен был припереть ее к стене.

Был второй час в начале.

Долгим, упорным допросом была утомлена Анфиса, был утомлен и я.

Увы! Как я ни бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.

— Я сейчас покажу тебе одну игрушку, — сказал я ей.

И, быстро встав и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную, протянув к ее лицу утюг.

— Смотри… видишь — запекшаяся кровь… Он весь в крови… Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?

Однако и это не произвело желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:

— Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!

Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой Маньку он разыскал, что она — полушвейка, полупроститутка и что она показала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около 9 ч. утра.

Последним я допросил дворника, Семена Остапова.

Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной час, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида.

Он, подобно Анфисе и Агафону, упорно отрицал какое-либо участие в этой мрачной, кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном опросе: что в эту ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.

— А куда ты сам выходил поутру? — спросил я его.

— По дворницким обязанностям… Осмотрел, все ли в порядке перед домом…

— А больше нигде не был?

— Был-с… В портерную заходил… Только я скоро вернулся обратно…

Как я ни сбивал его — ничего не выходило.

— А это что? — быстро спросил я, протягивая ему рубаху, найденную у него Юдзелевичем, на подоле которой были заметны следы крови.

— Это-с? Рубаха моя, — невозмутимо ответил он.

— Твоя?.. Отлично. Ну, а кровь-то почему на подоле ее?

— Я палец днем обрезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца о рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую надел.

— Покажи руку.

Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце левой руки виделся действительно глубокий порез.

Я впился в него глазами… Не даст ли хоть он ключ к разгадке мрачной трагедии? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но ведь семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного в состоянии самообороны со стороны какой-либо из жертв страшного убийства. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.

Прошел день, два, три, неделя. Успехи самого тщательного следствия не подвигались ни на шаг. Таинственная завеса над кровавой драмой не поднималась. Я терял голову.

Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения.

Я допрашивал их поодиночке и вместе чуть не ежедневно; я устраивал между ними очные ставки — все напрасно! Ни малейшего несогласия в показаниях их. И вместе, и порознь, и на очных ставках они говорили одно и то же…

Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня кровавой ночи в Гусевом переулке! Дом Степанова еще не был им продан, все так же красовалась вывеска «Сие место продается», но он стоял никем теперь не обитаемый, грустный, тоскливый, мрачный. И квартира несчастного майора, в которой разыгралась душу леденящая трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на пустынный двор. Кровь, пролитая в этом доме, казалось, наложила на него какую-то неизгладимо-страшную печать.

Ночью обитатели этого района избегали проходить по Гусеву переулку. Суеверный страх гнал их оттуда.

Анфиса, Агафоша, сын ее и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу слишком шатких улик признал их невиновными, и все они были освобождены.

Убийца или убийцы, следовательно, гуляли на свободе.

Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал, год. И вот, вскоре по прошествии его, случилось нечто весьма важное, наведшее меня на след таинственного злодея.

Однажды тот же юркий Юдзелевич вбежал ко мне сильно взволнованный и прерывистым голосом прокричал:

— Нашел! Почти нашел!..

— Кого? О чем, о ком ты? — спросил я, раздосадованный.

— Убийцу… в Гусевом переулке, — бормотал он.

— Ты рехнулся или всерьез говоришь?

— Как нельзя серьезнее.

И он, торопясь, давясь словами, рассказал мне следующее: утром он находился в одном из грязных трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку от его столика уселась компания парней, один из которых начал рассказывать о необыкновенном счастье, которое привалило его односельчанке, крестьянке-солдатке Новгородской губернии Дарье Соколовой.

«Слышь, братцы, год тому назад вернулась из Питера к нам в деревню эта самая Дарья. Спервоначала служила она горничной у какого-то майора, а потом, родив от своего мужа-солдата ребенка, пошла в мамки к полковнику. Отошедши, значит, от него, когда сыночка евойного выкормила, и припожаловала к нам в деревню. Дарья привезла много добра. Только сначала все хоронила его, не показывала. А тут вдруг, с месяц назад, смотрим, у мужа ее часы золотые появились. Слышь, братец, золотые! Стали мы его поздравлять, а он смеется да и говорит: „Полковник ее за выкормку сына важно наградил“».

— Ну, ну, что дальше? — быстро спросил я Юдзелевича.

— А дальше я подсел к сей компании, спросил полдюжины пива, стал угошать их и выспросил у рассказчика-парня все об этой Дарье: кто она, где живет, теперь и т. д. Тот все мне как на ладошке выложил. Вот-с, не угодно ли: я все записал.

— Ну, на этот раз — ты и впрямь молодец! — радостно сказал я ему. — Теперь вот что: ты и Козлов отправляйтесь немедленно туда, в деревню Халынью Новгородской губернии, и арестуйте эту красавицу Дашеньку и еще кого, если нужно, и доставьте сюда.

Приехав поздно ночью в деревню, они переночевали на местном постоялом дворе; утром, чуть свет, бросились к становому приставу, представились ему, рассказали, в чем дело, и попросили его, чтобы урядник, сотский и десятский были, на всякий случай, наготове. Затем обратно вернулись в Халынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова.

От урядника и сотского было узнано, что мужа ее нет, что он в Новгороде, в казармах.

Агентов встретила сама Дарья — красивая, молодая женщина с холодным, бесстрастным лицом. Полная, рослая, сильная. Красивая, большая, упругая грудь. Широкие бедра, смелая, уверенная походка.

Юдзелевич любезно поклонился деревенской красавице. Та улыбнулась, оскаля белые, ровные зубы.

— Позвольте, красавица, к вам в гости зайти? — начал он.

— А чего вам надобно от меня? — не без кокетства спросила она.

— Поклон мы вам из Питера привезли.

— Поклон? Скажи, пожалуйста, от кого это?

Юдзелевич свистнул. Из-за соседних изб появились сотский, десятский и урядник.

— От кого? От майора Ашморенкова с женой и с сыном… и от горничной их, Паши! — быстро сказал агент.

Дарья Соколова вскрикнула, смертельно побледнела и схватилась обеими руками за сердце.

Непередаваемый ужас засветился в ее широко раскрытых глазах. На минуту на нее нашел как бы столбняк. Потом вдруг сразу она опрометью бросилась в избу.