Наверное, буду вести дневник.

А может, и нет.

Зачем вообще ведут дневник?

Читают ли чужие дневники? Кроме «Дневника Анны Франк» и «Дневника Бриджет Джонс», никаких других дневников в голову не приходит. Кто знает, сколько гениальных рукописей скрывается в тетрадках и ежедневниках, исписанных чернилами руками четырнадцатилетних гениев. Ведь именно в этом возрасте обычно ведут дневники. Женщины любят вести дневники куда больше мужчин. Интересно, почему.

Я никогда не вел дневник.

Я прикасаюсь маленьким шариком стержня к листу.

Задумываюсь.

Итак, что бы я хотел сделать за оставшиеся сто дней?

И тут же впадаю в ступор.

Классический случай писательского кризиса, синдром белого листа.

Я смотрю на ручку, которую держу в руке. «Bic blu». Новая, с резиновым держателем, сама в руке лежит.

Я не могу устоять.

Лезу в Гугл.

Запрос: «Кто изобрел шариковую авторучку?»

Шариковая авторучка изобретена венгерским журналистом Ласли Биро в 1938 г. В Аргентине, где многие годы жил журналист, такие ручки называются в честь него «биромами». Легенда гласит, что вдохновение посетило его, когда он смотрел на ребят, играющих во дворе в бочче, что-то вроде древнего боулинга. После дождя шары, вылетев из лужи, оставляли за собой темные полосы на сухой мостовой. Все гениальное просто. Ручка показала себя надежной и простой, ее не нужно было чинить, а изготовить стоило сущие копейки, так что за несколько лет она смогла занять место перьевой ручки. Можно с уверенностью сказать, что сегодня это изобретение является одним из самых распространенных, не считая колеса. В каждом доме на свете есть как минимум одна ручка. Как жаль, что бедняга Биро из-за финансовых трудностей был вынужден продать свой патент американской компании «Паркер», которая, как мы знаем, сделала неплохое вложение.

Но кто же на самом деле изобрел ручку?

Кто первым придумал ее почти за пятьсот лет до того, как вдохновение снизошло на Биро?

Какой очевидный ответ. Банальный. Само собой разумеющийся.

Леонардо.

Вы думаете, что этот тосканский Пифагоров Архимед смог пройти мимо одного из самых важных мировых изобретений? Как бы не так.

Именно он, родившийся в Винчи зубрила, сделал первые чертежи авторучки. Рисунок, содержащийся в одном из известных кодексов, представляет собой простую трубку, сужающуюся книзу, где она образует своего рода желобок, позволяющий чернилам течь к шарику, который находится в самом конце трубочки, что, собственно, и позволяет писать.

Как жаль, дорогой Биро, что ты оказался вторым.

…Я понял главное, что хочу делать в оставшиеся дни.

Я хочу игнорировать присутствие дружищи Фрица.

Я одеваюсь и отправляюсь в спортзал, как будто ничего не произошло. Я даже не дожидаюсь, когда проснется Паола. Я не знаю, что ей сказать, мне не нравится этот испуганный и растерянный взгляд. Прохожу мимо булочной тестя. Обычно я бываю здесь на пару часов позже. Мой утренний пончик еще горячий. Я сажусь за столик и смотрю, как один за другим открываются магазины. Я никогда не был здесь в такой час. В шесть утра тут показывают не тот фильм, что идет в восемь. Только вот воробей все тот же. Он садится у моей тарелки и смотрит. Если бы он мог говорить, он бы спросил:

– Ты что тут делаешь в такую рань? У тебя все нормально?

И я бы соврал в ответ:

– У меня все отлично, как сам?

– У меня дома не все гладко. Жена потеряла работу, а в гнезде ждут четверо голодных ребят. Ничего, если я отщипну немного пончика?

– Да ради бога.

Он клюет с надкушенной стороны и проглатывает небольшой кусочек.

– А кем работала твоя жена?

– Гуляла со старым вдовцом-дантистом из Прати, который каждое утро приходил на набережную и ходил взад-вперед. Они всегда вместе завтракали, прямо как мы с тобой.

– И почему она осталась без работы?

– Старик нашел себе молодую украинку и теперь завтракает дома. А моя жена осталась на бобах, причем без всякого предупреждения.

– Сожалею.

– Жизнь есть жизнь. Можно еще отщипнуть? Детишкам отнесу.

– Бери.

Он отковыривает довольно крупный кусок, благодарно глядит на меня и летит прочь, элегантно скрываясь за ближайшим углом.

Я доедаю пончик. Облизываю сладкие белые губы. Кричу суетящемуся Оскару «спасибо» и направляюсь в спортзал.

В кармане у меня уместилась та самая тетрадь.

Пока что она пуста.

Весь день я потратил впустую.

Не знаю почему, но обратный отсчет помогает мне не впасть в апатию. Статистика статистикой, а как будет на самом деле – никто не знает, но сегодня я совершенно не в состоянии думать о том, что случится после дня под номером ноль. Никто не может представить себе, как умрет. Мы стараемся игнорировать смерть. Мы уверены, что уж для нас-то сделают исключение.

Я залезаю в машину и вновь вылезаю. Не очень мне нравится эта машина.

Автомобиль соответствует тому или иному периоду твоей жизни, причем является своего рода символом: сначала ты ездишь на папиной машине, чтобы научиться нормально водить (в моем случае это была дедушкина «рено-4», самая лучшая машина на свете), потом покупаешь машинку б/у немного поспортивней, с двойным приводом, потом встречаешь девушку своей мечты и покупаешь удобную малолитражку с вместительным багажником, чтобы выезжать на романтические прогулки по выходным, а когда появляются дети, ты берешь «стейшн-ваген», самую грустную машину на свете для любителя быстрой езды. И вот я уже вступил в эту самую стадию и боюсь, до последних двух мне не дожить. А последние – это поюзанный «порш» лет в шестьдесят, когда ты тешишь себя мыслью о том, что все еще молод и ничем не хуже сынка миллионера, и, наконец, дорогущий винтажный автомобиль, который ты покупаешь на свое семидесятилетие. Как правило, это та самая модель, на которой ты учился водить. И вот ты залезаешь в машину со слезами радости на глазах и вдруг осознаешь, что гидроусилителя-то нет и что машина едет со скоростью коровы, бредущей по горной дороге. И что у нее нет ни магнитолы, ни навигатора, ни кондиционера, и что окна не открываются при нажатии кнопки, да и кнопки-то нет, и что она потребляет не меньше огромной фуры, а пыхтит, как паровоз прямиком с Дикого Запада, и что пружины сиденья давят в позвоночник и вот-вот продырявят тебя насквозь. Потом ты делаешь круг почета по двору и запираешь ее в гараже. Навсегда. К счастью, всего этого со мной не случится. Я понимаю, что могу думать только о прошлом или о будущем. Точно настоящее потеряло всякий смысл. Но ведь ни прошлого, ни будущего нет! У меня есть настоящее, и только оно. Но я не могу пересилить себя: нейроны снуют взад-вперед, порождая придуманные образы или проваливаясь в воспоминания, точно обезумевшие шарики в старой доброй игре. Но я не сопротивляюсь, я стараюсь не слишком трясти игрушку, ведь если мой мозг откажется работать, это конец. Я отпускаю мысли, и они свободно плавают в бассейне. Никакого контроля с моей стороны. Мой разум не слишком-то светел в последнее время. Вроде бы рака мозга не наблюдается, но мозг работает, точно старый компьютер. Если хорошенько присмотреться, можно разглядеть сообщение с мигающей бомбочкой. То бишь системная ошибка.

Каждый день я надеюсь проснуться и обнаружить, что это всего лишь долгий, нелепый и слишком уж подробный кошмарный сон, какие сняться, когда объешься на ночь, но ничего такого не происходит. Я не просыпаюсь.

Я аккуратно паркуюсь. Здесь, в районе Трастевере, меня уже трижды штрафовали – наверно, инспектор люто меня ненавидит. Ставлю машину в обычном месте, у булочной, где перекидываюсь парой слов с тестем, ни разу не упомянув Фрица, и ем любимый пончик. Мой воробьиный друг сегодня необычайно весел, а я уже иду в сторону спортзала знакомым маршрутом.

Каждая дырочка на тротуаре, каждый камешек мне знакомы. Я уже знаю, когда залает собака и когда на нее закричат из частного дома неподалеку. Я пытаюсь думать о том, что хотел бы успеть за эти девяносто девять дней. Но мне приходит в голову только одна мысль: надо помириться с Паолой.