Паола держит меня за руку, но малоприятный врач не оставляет места надежде. Он смотрит на результаты анализов и компьютерной томографии и заключает:

– Синьор Баттистини, ваша опухоль очень большая, и, к сожалению, мы обнаружили ее слишком поздно. Опухолевые маркеры в вашей крови зашкаливают. Вот, посмотрите сами, тут все написано.

Я чувствую взгляд Паолы, который пронзает меня, точно тысячи кинжалов: «Ну, я же тебе говорила!»

– Компьютерная томография показывает, что у вас множественные и разветвленные метастазы в легких.

Я начинаю нервничать.

– Да, это мне известно… переходите к сути…

– При других обстоятельствах я бы посоветовал попробовать прибегнуть к операции и вырезать опухоль, но в вашем конкретном случае это очень опасно. Как и пересадка печени. Процент выживания после пересадки печени достаточно низок, а лист ожидания огромен, в вашем случае метастазы сильно усугубляют ситуацию. Простите за прямоту, но буду откровенен: вам уже ничего не поможет.

Долгое молчание.

Я оборачиваюсь на Паолу, которая не смеет поднять глаза.

Этот вопрос крутится у меня в голове уже минут десять, и я спрашиваю:

– Сколько? Сколько осталось?

– Сложно вот так сказать, синьор Баттистини…

Колеблется, подлец. Давай, возьми на себя ответственность, черт тебя подери! Ты продырявил мой мячик, давай же, скажи, когда на моем поле погаснут огни.

– Так сколько?

– Надо бы посмотреть вашу…

– Я спрашиваю – сколько?!

– Месяцев пять, возможно, четыре, – и уточняет: – все зависит от того, насколько силен ваш организм. И от лечения, которое вы выберете.

Долгое молчание.

– Но на практике бывают разные случаи, – говорит он. – Некоторые умудряются прожить даже пять лет.

– И сколько таких?

– Ну, скажем… Один на тысячу.

Один на тысячу. Прекрасный процент, очень утешительный прогноз.

Тогда я задаю следующий вопрос.

– И сколько я смогу чувствовать себя более-менее здоровым?

– Что вы имеете в виду? Вы уже больны, и тяжело.

– Это понятно. Но сколько времени я смогу вести нормальную жизнь?

– И в этом случае точно сказать не могу, все зависит…

– Приблизительно – сколько? – прессую я.

– Месяца три, чуть больше. Потом обезболивающие уже не будут действовать так хорошо, и вы перейдете к финальной стадии.

Примерно три месяца жизни, чуть больше. Нормальной жизни, если быть точным. Более-менее нормальной.

– Сто дней, – бормочу я.

– Что вы сказали?

– Мне осталось жить сто дней.

– Я же сказал, возможно, больше, если вы…

Но я его не слушаю. Сто. Эта цифра крутится в моей голове.

Тут вмешивается Паола.

– Что можно сделать, чтобы как-то продлить этот срок? Все что угодно.

– Химиотерапия, синьора. Это хорошая подмога. Она замедляет разрастание пораженных клеток. Но она, – говорит он мне, – вызывает многочисленные побочные эффекты, которые сделают повседневную жизнь довольно непростой.

Я возвращаюсь в реальность.

– Что за побочные эффекты?

Мне прекрасно известно, что от химии выпадают волосы, тебя постоянно тошнит, рвет, что ты вечно усталый. Кто этого не знает? Я видел не один фильм на эту тему. Кто из знакомых не наблюдал медленное угасание дедушки или дяди? Но когда это касается тебя, это страшно.

– Проблема в том, синьор Баттистини, что химия – глупая штука, она убивает как больные, так и здоровые клетки. Это своего рода яд, который мы закачиваем в тело, чтобы уничтожить врага, но по мере его воздействия в организме происходит настоящая катастрофа. Побочных эффектов много, гораздо больше, чем вы можете себе представить. Малокровие, проблемы с пищеварением, потеря аппетита и вкуса, температура, кашель, больное горло, мигрени, боль в мышцах, нервное напряжение, потеря слуха, утрата интереса к половой жизни и потеря способности к размножению.

И это все?

Если ничего не делать, я умру, и мои последние дни скрасят обезболивающие препараты. Если же я начну лечиться самым распространенным и эффективным методом, я все равно умру, возможно, чуть позже, но тем временем стану другим. Я уже не буду Лучио Баттистини, я превращусь в тень, в жалкое подобие себя. Я стану пленником телеэкрана, буду лежать на диване и щелкать кнопками, перескакивая с канала на канал.

Онколог спрашивает, готов ли я приступить к первому курсу химиотерапии. Я молчу. Я просто не знаю.

На выходе из больницы я крепко обнимаю Паолу и направляюсь в булочную, чтобы забрать свои жалкие пожитки. Чуть позже я возвращаюсь домой и ужинаю с женой и детьми.

Лоренцо и Ева.

При их именах у меня на глаза наворачиваются слезы.

Я пытаюсь ни о чем не думать. Подумаю потом.

Тесть внимательно слушает, когда я сообщаю ему о результатах похода к врачу. И подытоживаю: у меня осталось сто дней. Может быть, сто один, или девяносто девять. А потом настанет та самая «финальная стадия», о которой я даже думать не хочу.

Оскар задает мне пугающий, но законный вопрос.

– И как ты собираешься их провести?

У меня пока нет ответа.

Сто дней.

Если не работать, то это просто шикарно.

Немногие могут себе позволить такой длинный отпуск.

Жаль только, что я не в отпуске…

Сто дней.

Кто бы мог подумать.

О таком обычно никто не думает.

Что бы вы сделали, если бы вам осталось жить сто дней?

Пауза.

Повторяю вопрос.

Что бы вы сделали, если бы вам осталось жить сто дней?

Давайте помогу.

Ходили бы вы на работу или в университет?

Занимались бы вы любовью с любимым человеком по сто раз на дню?

Продали бы все пожитки, чтобы перебраться в тропики?

Молились бы богу, в которого верили всю свою жизнь?

Молились бы богу, если до того вы не верили в него ни единого дня?

Кричали бы что есть мочи, пока не оборвется дыхание?

Пялились бы в потолок в надежде на то, что он обрушится и погребет вас?

Оставлю пару пустых страниц, где вы можете записать свои мысли, прежде чем перейду к обратному отсчету. Не бойтесь испортить книгу своими пометками. Это же просто вещь. Пишите, пишите, я не обижусь.

Я просыпаюсь в четыре утра без будильника.

Паола спит. Она позволила мне вернуться в постель, но никаких приставаний.

Сто дней.

Это первое, о чем я думаю.

Сто дней.

Примерно сто, это вопрос статистики.

Не так уж и мало. 2400 часов, из которых примерно 800 пойдут на сон.

8 640 000 секунд. Восемь миллионов. В секундах кажется целая вечность.

Но сто дней звучит как-то веселей. От этого сочетания так и тянет чем-то игривым, мальчишеским.

Что-то вроде «Сто дней до выпускных экзаменов».

Чудное было время. Я разгуливал по улицам в карнавальном костюме (несложно догадаться, что это был костюм мушкетера), держа в руках обувную коробку с отверстием посередине, и клянчил мелочь. Потом мы отправлялись всем классом на традиционное пиршество в пиццерию за счет сердобольных прохожих, которые вспоминали свою юность и свои костюмы и не жалели монет.

Но эти сто дней – другие. Это все мое будущее.

Сто дней.

Я сажусь за письменный стол и достаю со дна ящика старую тетрадь. На обложке красуется Дино Дзофф, поднимающий к небу кубок чемпиона мира. Картинка не слишком хорошая, даже не фото. Это сокровище я заполучил в 1982 году, обменяв его на альбом с изображением футбольных игроков, между прочим, почти что полный. Думаю, обмен был не в мою пользу. Но мне было девять. Я так и не осмелился запятнать священную тетрадь своими каракулями. Мне казалось, что это уникальная тетрадь, которая с течением лет станет редкой и поднимется в цене. Наверное, я ошибся. Но теперь уже плевать.

Я открываю тетрадь и нумерую страницы.

От ста до нуля.

Даже не помню, когда я писал в последний раз. Теперь я могу изобразить разве что свою подпись. Даже цифры, и те ты обычно отмечаешь не ручкой, а клавишей, в телефоне. Я безграмотный дуралей, причем уже по второму кругу. Я пытаюсь написать хоть что-нибудь, наугад выбирая фразу из валяющейся тут же газеты. Почерк просто ужасен, чуть ли не клинопись, точно я всю жизнь проработал врачом.