И еще мне очень нравилось смотреть, как такой утюг используют в виде тяжести, или «гнета» при квашении капусты или каких либо других солений.

Был еще и угольный большой утюг. Иногда его почему-то называли паровым. Почему, не знаю. Это было пустотелая кораблеобразная чугунная коробка с острым носом и откидывающейся назад крышкой. Ручка была деревянная, что все-таки было лучше, чем в простом утюге. Правда, и дерево иногда так нагревалось и обжигалось, что и тут приходилось пользоваться тряпками. В коробку засыпался древесный уголь, который долго мог оставаться горячим, пока не выгорали угли, но разгорался он не скоро. Приходилось ставить его в топку плиты, чтобы создавалась тяга. Но не всюду же были печи. Приходилось выдумывать иные способы, вплоть до дырявых сапог, как своеобразных мехов.

Этот утюг был значительно крупнее и тяжелее простого и дольше удерживал тепло. По-моему, он пользовался большим успехом у хозяек.

Однако, со временем, как и примусы с керосинками и керогазами, простой и угольный утюги уступили место более совершенным. Появились электрические, с каждым годом все более совершенствующиеся. Удобные и сравнительно безопасные Большое распространение получали и электроплитки. Жаль только, что спиральки в них часто перегорали, рвались. Приходилось чинить собственными силами, связывая оборванные концы.

Удивительное дело, климат в Москве, вроде бы, не очень изменился: и зима и осень, весна и лето такие же, как и прежде. И дождей и снега столько же. И также все мокнут под этими дождями, ходят по снегу и лужам в своей обуви, но почему-то теперь прекратили защищать ее от непогоды.

Раньше-то ведь как было: в непогожие дни, уходя из дома, одевали не только плащ или пальто, а зимой шубу. Не только брали зонты и зонтики, если шел или грозил пойти дождь или снег, но еще одевали на ноги галоши или боты. Боты больше носили женщины. И, конечно, маленькие дети или ветхие старики. Галоши же бывали и у мужчин, и у женщин, и у молодежи. Было как-то даже неприлично придти куда-нибудь в учреждение или к кому-нибудь в гости без галош или без бот. Да и у себя дома следить, оставлять мокрые пятна на полу не хотелось.

Боты бывали простые и теплые, отороченные мехом. Маленькие детские ботики были просто суконными с резиновыми подошвами. Резина заворачивалась и на бока ботиков. Галоши же были просто резиновыми с мягкой байковой подкладкой. Чаще всего подкладка была красного цвета. Чтобы не спутать с чужими внутри галош крепились маленькие медные буковки. Чаще всего одна или две из инициалов. Две, это когда в одном классе, скажем, по несколько человек имели фамилии, начинающиеся на одну и ту же букву. Маленькие школьники носили с собой в школу мешки, куда складывали свои галоши или ботики, а старшие не унижались до мешков. Вот и приходилось как-то метить галоши. Ботиков старшие не носили. Это просто считалось дурным тоном. Как я страдал, когда мама купила мне вместо галош ботики, и мне приходилось ходить в них в школу. Я старался как-нибудь незаметно снять их побыстрее и сунуть куда-нибудь подальше, чтобы другие не заметили, не засмеяли.

Галоши попросту исчезли, вымерли, как мамонты и динозавры. Только вне города, и в провинции галоши еще носят. Но чаще надевают их на валенки, чтобы те не промокали. Боты на некоторое время оставались еще у женщин. Это были очень просторные фетровые высокие сапожки. Но потом и они отступили перед разного рода высокими ботинками — теплыми с мехом и оторочкой поверху, или просто гладкими высокими в виде сапог.

В конце двадцатых, в начале тридцатых годов дала о себе знать продовольственная проблема. До нас доходили неофициальные слухи о голоде в провинции, говорили о массовых смертях, об истощенных детях. В газетах об этом, конечно, не писалось. Но ведь связи жителей Москвы-столицы с другими городами и областями никогда не прерывалась. Родственники разбросаны по все стране, переписка идет интенсивная. Крики о помощи доносятся с разных мест. Повторяется то, что было во время гражданской войны и сразу после нее. Тогда даже из-за границы организовывалась помощь голодающим. Тогда и в газетах об этом писали. Помню, в музее Революции я увидел плакат того времени художника Моора «Помоги голодающим!!!». На черном поле около единственного переломанного пополам тощего колоска ржи стоял худющий старик в белой рубах, свисающей как со скелета, в не доходящих до пят белых штанах. Исподних, наверное. Жуткое впечатление. Но это показывали только в музее, как проклятое прошлое времен войны и знаменитой засухи. А о том, что творилось по стране теперь, никакая газета, никакой музей не мог говорить. Обо всем узнавали из уст в уста. От человека к человеку. И под огромным секретом. Проведают, так сразу тебе контрреволюцию пришьют за распространение антисоветских слухов. Пойди тогда доказывай, что это все сущая правда.

А в Москве, между тем, резко увеличилась нехватка продуктов. Правительство ввело карточную систему. Ввело строгое нормирование. Установило, какой категории граждан, сколько полагается хлеба, масла, мяса, сахара и всего прочего. Ввели продовольственные карточки, открыли закрытые распределители, или как их сокращенно называли «ЗРК». Это означало — «Закрытые распределительные кооперативы». Они создавались при заводах, где были организованы ОРСы, то есть «Отделы рабочего снабжения». Впрочем, ОРСы создавались не только при заводах, но и при других, совсем не рабочих предприятиях. В наркоматах, в учреждениях, в институтах.

А на руки жителям Москвы выдавались специальные книжки, в которых все было указано: сколько продуктов ты мог получить в месяц, в день. Эти книжки, по которым можно было забирать необходимые продукты, в народе просто назвали «заборными книжками». «Заборные» от слова «забирать» Может быть, тут и таился какой-нибудь иной скрытый смысл, но я над этим как-то не задумывался. Просто брал наши книжки, прикрепленные по хлебу к нашей булочной, а по другим продуктам к специальному магазину по маминой работе, который находился где-то в Зарядье, и отправлялся с корзиной то в булочную, то в тот распределитель. То я отправлялся, то кто-нибудь другой из нашей семьи.

Был у нас еще один источник снабжения. Мама работала тогда в системе Наркомата финансов, или сокращенно в Наркомфине. Правда не наркомом и не заместителем, всего лишь заведующей детским садом наркомата, но ее и всю ее семью прикрепили к закрытой общественной столовой, которая находилась в соседнем с нами квартале. На Новинском бульваре, в Шаляпинском саду был не так давно построен дом нового быта. В стиле конструктивизма. Там были двухэтажные квартиры, в которых не было кухонь. Кухня со столовой размещалась тут же в корпусе, пристроенном к жилому. Так в этой столовой по карточкам можно было забирать обеды на дом. И мы ходили по очереди с кастрюльками за этими обедами. Надо сказать, что обеды были превосходными. А в ЗРК продукты очень неровно давали. Иногда не отоваривали (слово-то какое появилось в то время!) по нескольку дней, а иногда и вовсе переставали давать что бы то ни было. А вообще-то говоря, наш ЗРК был относительно лучшим по сравнению со многими другими.

Приходилось мне как-то обедать в столовой трампарка. Я там с товарищем газету рисовал, и нам оплачивали это натурой: обедами в их столовой. Она мне страшно не понравилась. Там было какое-то столпотворение, шум, гам… И очень грязно, полутемно. На окнах зачем-то решетки с сетками навешены. От мух, что ли? Но от мух и сеток достаточно. Хотя, вру, совсем не достаточно, так как в помещении этих мух все равно было видимо-невидимо. Но кормили, впрочем, вполне сносно. Хотя однообразно, но достаточно приличными порциями. На что я там обратил внимание, так это на специально отведенное место, куда не всем был доступ. И окно выдачи обедов там было особое. Но все это не отделялось стеной от всего зала, а было только за барьером. И было все видно. Над столами этого выгороженного помещения был вывешен большой и броский плакат — «Места для ударников». В те годы ударничество приобретало силу. Его сопровождал почет и материальные выгоды. Вывешивали списки ударников, их портреты. Позднее это назвали «Доской Почета». Тогда до этого еще просто не додумались. Но питали ударников лучше остальных, давали добавочно разные деликатесы. И пусть все это видят. И стремятся тоже стать ударниками.