— Я должна научиться что‑нибудь делать, — говорит она. — Я найду себе работу. Я не хочу бесполезно прожить свою жизнь.
Алиса в смятении. Когда выясняется подлог Лэнгдона (его разоблачает Меррик, которому Гоней рассказала всю историю часов), ее охватывает сложная гамма переживаний; она не может отрешиться от своих устоев, но в то же время ей хочется как‑то загладить свою вину перед Бреттом; и она обещает ему снова помогать работать в школе, если она останется в городе.
— Чтобы меня повесили? — иронически спрашивает Бретт. Он больше не верит Алисе. Он ненавидит ее и прямо говорит ей об этом.
Авторы не ставят всех точек над «i>. Они предоставляют зрителю самому додумывать, как сложатся судьбы их героев. Одно несомненно: впереди борьба, тяжелая, упорная и непримиримая. Старый сенатор уходит в лагерь фашистов, в лагерь людей, которые, как он сам говорит, «вооружаются и ждут своего часа».
— Они готовы бороться и убивать, — заявляет он Алисе. — У них есть оружие. Я уже давал им деньги, и я дам еще. Я ухожу к ним, они мои союзники…
Так обнажаются глубокие корни расовой и классовой ненависти, которые в течение десятилетий были прикрыты покровами лжелиберализма и лжедемократизма. Авторы пьесы показали этот процесс ярко, выпукло и убедительно, и театр «Фултон» умело и талантливо передал зрителям заложенные в ней идеи…
И вот мы уже сидим с одним из авторов этой пьесы, Джеймсом Гоу, и ведем разговор о «Глубоких корнях», о тех событиях и обстоятельствах, которые побудили его и д’Юссо взяться за эту тему — о современном американском театре, о его проблемах и трудностях…
Гоу, худощавый, стройный американец средних лет, держа в руке стакан с виски, разбавленным содовой, время от времени встряхивает его и прислушивается к хрустальному звону льдинок, плавающих в нем. Жарко — осень в Нью — Йорке дблгая и душная. В тесной комнатке, где мы собрались, нет установки с искусственным климатом: пока еще эта штука далеко не всем по карману. И Гоу, вытирая влажным платком лицо, продолжает свой долгий разговор:
— Я знаю, что многое из того, что вы видите здесь, для вас внове и вчуже. Нам рассказывали о тех удивительных условиях, в которых работают ваши театры. Мы пока об этом не смеем и мечтать. Кстати, мне говорили, что нашу пьесу собирается ставить ваш театр Вахтангова. Я уверен, что они там получат в свое распоряжение все необходимое. А у нас…
Гоу на мгновение запнулся, потом, овладев собой, продолжал:
— У вас, как правило, существуют постоянные театральные труппы; они ставят различные пьесы, но при том остаются слаженным коллективом. В Соединенных Штатах таких театров почти нет. Вот только работает на Сорок восьмой улице постоянная Драматическая мастерская Эрвина Пискатора — вы туда обязательно сходите! — да в Гарлеме на Сотой улице функционирует первый Негритянский репертуарный театр. Это небольшая труппа актеров из Западной Вирджинии, сейчас она дает премьеру «Улица ангелов»; это классическая английская мелодрама — детектив восьмидесятых годов. Туда вы тоже сходите. А Бродвей… На Бродвее дела обстоят следующим образом…
И Гоу показывает мне на примере пьесы «Глубокие корни» сложный и трудный путь, который вынуждена пройти каждая пьеса. Вот Гоу и д’Юссо написали свою драму. Они отдают ее продюсеру Кермиту Блумгардену, который незадолго до этого осмелился финансировать постановку пьесы Лилиан Хеллман «Другая часть леса». Блумгарден прочел «Глубокие корни», взвесил все «за» и «против», прикинул возможный риск и решил: «Была не была, надо попробовать!» Он дает Гоу и д’Юссо аванс в пятьсот долларов — невелико богатство! — подписывает с ними контракт. Авторы при этом оговаривают за собой право участвовать в выборе режиссера и актеров для будущего спектакля.
Однако до постановки еще далеко. Сначала надо найти помещение, а это тоже задача не из легких. Только два продюсера на всем Бродвее имеют собственные театральные здания. Больше половины всех театров страны принадлежат неким братьям Шуберт. Если они сочтут будущий спектакль выгодным, значит, сдадут помещение в аренду Блумгардену, нет — не сдадут: ведь из каждого вырученного за спектакль доллара тридцать пять — сорок центов уйдет на оплату помещения. На долю драматургов придется лишь пять — десять центов сбора.
Но вот Блумгардену удалось арендовать театр «Фултон». Найден режиссер. Собрана труппа. Каждый раз она формируется заново: только для постановки данной пьесы. Кончится контракт — труппу распустят, и все начинается сначала. Начинаются репетиции. А продюсер все время не знает покоя: окупятся ли его деньги? Хорошо, если будет успех, тогда на пьесу «клюнет» кто-либо в Голливуде, и ее экранизируют. По закону сорок процентов от дохода за экранизацию получит опять‑таки продюсер: ведь пьеса теперь его собственность. Деньги Голливуд платит немалые: если пьесу экранизируют, Блумгарден сразу положит в карман несколько сот тысяч долларов. А доход от постановки пьесы в театре составит от силы несколько тысяч долларов…
— Как видите, — сказал, подумав, Гоу, — доход от театрального бизнеса невелик. А риск… Риск огромен. Во-первых, никто из нас, драматургов, режиссеров, актеров, не застрахован от неудач. А во — вторых, — и это главное! — за тем, что творится на подмостках, пристально следят своими злыми глазами церберы, охраняющие действующий ныне правопорядок: реакционная пресса, церковь, «Американский легион», так называемые «Дочери американской революции» и прочие реакционные организации. И стоит им унюхать запах крамолы, как сразу же у продюсера захрустят кости. Вот почему, встречаясь с нами, продюсеры умоляют: «Ради бога, без политики!» Если ты хочешь затронуть сколько‑нибудь важную в общественном отношении тему, сразу же думай о том, как ее замаскировать. Прибегай к эзоповскому языку, маскируйся, старайся провести продюсера за нос — нелегкое это дело…
— Не надо быть пророком, — заключил мой собеседник, — чтобы предсказать, в каком направлении пойдет развитие послевоенного американского театра. Острых политических пьес будет ставиться все меньше. Все заполонят мьюзикалс — безобидные, веселые музыкальные комедии. Рядом с ними займут позиции вульгарные, развратные пьесы, дающие уже сейчас наибольший доход. Стремясь уменьшить риск, продюсеры будут чаще возобновлять старые, оправдавшие себя в прошлом материально боевики. Ну а нащему брату, бунтарю, придется поискать место где‑нибудь за пределами Бродвея — там не обретешь ни денег, ни славы, но по крайней мере пока еще можно, поднакопив малость деньжонок, поставить за свой счет такой спектакль, какой тебе нравится. Ну, хотя бы так, как поступают сейчас тот же Негритянский репертуарный театр, приютившийся на время в стареньком театральном помещении на Сотой улице, или сам Писка-тор, великолепная мастерская которого работает в жалком подвальчике на Сорок восьмой…
В Негритянском репертуарном театре мы уже побывали, и, честно говоря, его спектакль не произвел на нас большого впечатления, хотя мы отлично сознавали, что сам факт существования такого театра — это подлинный творческий подвиг, настоящий вызов властителям Бродвея.
«Улица ангелов», которую показывали актеры этого театра при полупустом зале, не взволновала зрителей, хотя здесь была не обычная театральная публика, а, так ска зать, публика — болельщик; люди шли сюда не для того, чтобы развлечься, а для того, чтобы своим присутствием ободрить и поддержать черных смельчаков, решивших создать свой собственный, негритянский театр. Игра была неровной, без профессионального мастерства. Зрители бурно реагировали не только на содержание пьесы, но и на игру актеров, бросая им из зала громкие реплики…
Совсем иное, поистине волнующее впечатление произвела на нас Театральная мастерская Эрвина Пискатора, в которой мы побывали в ноябре 1946 года. Имя Пискатора, одного из крупнейших мастеров мирового театра, поставившего в былые годы в Берлине знаменитые спектакли «Гоп ля, мы живем!», «Бравый солдат Швейк» и многие другие, всем памятно. Покинув Германию сразу же после прихода Гитлера к власти, Пискатор обосновался в Париже, где с 1936 по 1938 год читал лекции в созданном эмигрантами — антифашистами Германском университете. Когда же гитлеровцы вторглись во Францию, Пискатор был вынужден эмигрировать в США.
