Он помолчал, потом вдруг спросил:

— Вы уже видели новую драму Лилиан Хеллман «Другая часть леса»? На первый взгляд это чисто историческая

Драма — Лилиан повествует о судьбах той же семьи Хаббардов, с которой вы уже знакомы по пьесе «Лисички»; ведь она идет у вас в Москве. Но суть явлений весьма злободневна и актуальна…

Да, мы уже видели «Другую часть леса» и беседовали о ней с ее автором Лилиан Хеллман; она уточнила, что в новой пьесе Хэббарды на двадцать лет моложе, чем в «Лисичках». Но эта пьеса построена так, что зритель невольно сравнивает то, что стряслось в родном городе Хаббардов в штате Алабама в 1880 году, с тем, что происходит там в наше время — как раз в дни премьеры «Другой части леса» в штатах «глубокого юга» произошли политические события, корни которых тянутся к эпохе, описанной Хеллман. Вся печать была полна сенсационными сообщениями о самоуправстве самозванного губернатора Толмэджа, силой захватившего власть в штате Джорджия, и о преступных делах фашиствующего сенатора Бильбо в штате Миссисипи…

Американский зритель не узнал в новой пьесе Хеллман «доброго старого юга», о котором ему до сих пор и литература, и кино, и театр толковали словно о рае земном, где добрые белые господа холили своих черных слуг. Лилиан Хеллман мужественно сорвала покров лжи с рабовладель ческого юга и показала его таким, каким он был и каким остался.

Действие происходит в доме старого Маркуса Хэббарда, влиятельного богача, нажившего состояние за пятнадцать лет до этого благодаря выгодным ростовщическим онера циям во время гражданской войны, когда он, между прочим нисколько не стесняясь, торговал с северянами, сражавшимися за уничтожение рабства на юге и за воссоединение отколовшихся южных штатов с северными. Хэббард вел эту торговлю отнюдь не из симпатий к президенту Линкольну, а лишь ради наживы.

Хэббарды богаты и знатны, но нет покоя в их семье. Старый Маркус, его жена Лавиния, их дети — Реджина, столь хорошо памятная каждому, кто видел пьесу «Лисички», Бенжамип и Оскар — ненавидят друг друга. В конце концов с помощью шантажа и вымогательства Бенжамип заставляет отца передать ему все права на имущество и становится хозяином в доме; теперь сестра Реджина и брат Оскар юлят вокруг него, выпрашивая денег…

Еще острее и злободневнее нашумевшая ныне в Ныо-Йорке пьеса Артура Миллера «Все мои сыновья». Имя этого молодого драматурга приобрело известность в годы войны: в 1944 году он выпустил в свет книгу «Положение нормально», в которой рассказал о том, как муштруют в американской армии солдат. Миллер бил тревогу по поводу того, что молодые американцы вернутся с войны лишенными сколько‑нибудь ясного представления о будущем. Артур Миллер не ставил точек над «i», он лишь в самой общей форме говорил об угрозе безыдейности. Но даже такая скромная постановка вопроса кое — кому в то время показалась бунтарской. В дальнейшем же Миллер более определенно высказал прогрессивные взгляды, выступая против поджигателей войны и американских духовных наследников фашизма.

В 1947 году была поставлена драма Артура Миллера «Все мои сыновья», имевшая бурный успех и признанная лучшей пьесой сезона. Она была удостоена первой премии американского Общества театральных критиков. Одна из фирм Голливуда приобрела право на ее экранизацию. Управление информации вооруженных сил США в Европе заключило с автором договор на постановку пьесы в американской зоне оккупации Германии. И вдруг… разразился невероятный скандал: реакционная пресса подняла страшный вой, заявив, что Миллер «оклеветал» Соединенные Штаты и помогает коммунистам в их борьбе против «свободы частной инициативы».

В чем же тут дело?

Дело в том, что Артур Миллер в своей пьесе беспощадно разоблачает спекулянтов, наживавшихся на войне. Ее главный персонаж — бизнесмен Келлер, зарабатывающий барыши на поставках в армию негодных самолетов. Его сын — летчик — погибает на фронте. Весьма возможно, что он разбился на самолете, который поставил армии его отец. Пытаясь оправдаться перед родными и перед самим собой, Келлер говорит:

— Если мои деньги — грязные деньги, то в Соединенных Штатах нет ни одного чистого цента. Кто даром работал в эту войну? Если бы кто‑нибудь в Америке работал на войну даром, я тоже работал бы даром. Разве они отправили хоть одну пушку, хоть один грузовик, прежде чем получили за них прибыль? И это чистые деньги? Нет в Америке чистых денег. Война — это доллары и центы,

серебро и медь, что же здесь чистого? Всем и этой проклятой стране место в тюрьме, а ие мне одному…

И второй сын Келлера, Крис, воевавший в пехоте, вернувшись домой и столкнувшись лицом к лицу со своим отцом — чудовшцем, с горечью говорит:

— На фронте мы пристреливали как собаку всякого, кто вел себя как собака. Но на фронте была настоящая честь, н там было что защищать. А здесь? Здесь Америка, Америка — страна остервенелых псов. Здесь людей ненавидят, здесь людей пожирают. Таков здесь закон. Единственный закон, по которому живет Америка… Это зверинец, страшный зверинец!

После этого нетрудно понять, почему так взвыл американский «зверинец», когда пьеса Миллера «Все мои сыновья» была поставлена на подмостках Бродвея. Журнал «Нью лидер» с тревогой написал: «Постановка в зарубежных странах пьесы «Все мои сыновья» подкрепит силы, ненавидящие США и изображающие «план Маршалла» как империалистический заговор». Этот еженедельник заявил, что «пьеса только подкрепит красных в их постоянных утверждениях о том, что американским капиталистам деньги дороже, чем жизнь их соотечественников».

Реакционеры перерыли все архивы, пытаясь доказать, что Артур Миллер — коммунист и имеет связи с «сомнительными» иностранными кругами. Посыпались протесты в адрес министра обороны США, и тот немедленно запретил публиковать и ставить пьесу «Все мои сыновья» в подвластной ему оккупационной зоне. Объявленные там с большим шумом премьеры пьесы Миллера не состоялись, а вскоре она была снята со сцены и в самом Нью-Йорке. Затем пресловутая Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности начала свою свирепую «охоту за ведьмами», стремясь запугать прогрессивно мыслящих писателей и работников кино, — об этом я расскажу подробнее ниже.

И все же мужественные американские литераторы, желавшие говорить правду, и только правду, не сдавались.

Осенью 1947 года в Нью — Йорке в одном из переулков, прилегающих к Бродвею, можно было наблюдать необычную для этих мест картину: на панели стояли вперемежку белые и негры, спрашивая у прохожих, нет ли свободного билетика в театр «Фултон». Да и сама пьеса, шедшая в этом театре, была совершенно необычна для Бродвея. Она называлась «Глубокие корни». Ее авторы — драматурги и сценаристы Джеймс Гоу и Арно д’Юссо, в прошлом журналисты, смело и дерзко разоблачали звериные нравы американских рабовладельцев, сохранивших до наших дней расовую ненависть к неграм.

Жизненность, правдивость и острота творческого замысла авторов пьесы особенно остро ощущались, когда вы входили в тесный зрительный зал «Фултона». Этот театр не похож на большие и роскошные театры музыкальных обозрений, куда люди ходят, чтобы убить время и пощекотать нервы. Здесь нет даже вешалки, и шляпу вам приходится запихивать в проволочную сетку под стулом. Но публика не замечала неудобств, она приходила сюда не ради развлечений. С какой‑то непередаваемой страстью, с каким‑то, я бы сказал, горением зрители воспринимали все то, что происходило на сцене, — постановщик Элиа Казан и актеры средствами прекрасной реалистической игры в старой доброй манере Станиславского воспроизводили яркие типические образы, взятые из подлинной, неприкрашенной жизни современной Америки.

Справа от меня сидел негр — офицер. Надо было видеть, с каким волнением воспринимал он сцены из жизни такого же, как он, негра — офицера; казалось, по сцене двигался его двойник — в таком же, как он, мундире, с такими же, как у него, орденскими ленточками; роль лейтенанта Бретта Чарльза, ветерана войны, который, возвращаясь в Америку, становится жертвой расового преследования, прекрасно играл негр — актер Гордон Хит, пятнадцать лет с успехом выступавший в родном Гарлеме (негритянском гетто Нью — Йорка) — в Независимом гарлемском театре, Американском негритянском театре и других. А рядом с офицером — негром сидели в зале две молодые американки — может быть, это были студентки, а может быть, служащие или продавщицы, кто знает?