Отсюда в новом варианте — исчезновение семи персонажей; Политцер и Соломон отныне выступают под их подлинными именами в той исторической роли, какую они играли в то время».
В — четвертых, Арагон заново пересмотрел все то, что имело отношение к известным колебаниям, которые возникли у коммунистов и сочувствовавших им прогрессивных французов в связи с заключением в 1939 году советско — германского пакта. Как известно, в первом томе «Коммунистов» было весьма широко показано отношение различных слоев населения Франции к этому историче-
скому событию. Были ярко описаны попытки реакции обмануть народ, вызвать у него недоброжелательное отношение к Советскому Союзу, изображена самоотверженная деятельность коммунистов, которые в труднейших условиях того времени разоблачали эту клевету и говорили народу правду. Это был широкий и объективный показ событий, оправданный тем, что, как заявляет сейчас Арагон, тогда, когда писался роман, «мы были недалеки от 1939 года, и для меня, как и для большей части моих товарищей, колебания августа 1939 года оставались вопросами, требовавшими объяснения».
Нынче, когда история поставила все на свои места, по мнению автора, нет нужды уделять в романе этому, хотя и очень важному, событию столько же внимания, сколько уделил он ему тогда. Между прочим, уже в 1953 году ныне покойный И. И. Анисимов в предисловии к русскому изданию «Коммунистов», говоря о том, что в романе широко отражены «судорожные попытки реакции использовать этот пакт для того, чтобы обмануть и дезориентировать простых людей Франции», высказывал мнение, что «читатель вынужден слишком долго задерживаться на постепенном разоблачении провокационных уловок реакции».
«Конечно, теперь, четверть века спустя, — говорит Арагон в послесловии к новому изданию романа, — ни я, ни мои друзья не глядим на вещи темп же глазами. Я их понимаю лучше». И он решил снять целый ряд моментов, относящихся к колебаниям, охватившим французов в августе 1939 года. В частности, он изъял все, что касалось минутного колебания ученого Ланжевена, фигурировавшего в романе под именем Беранже, — «замечательная жизнь великого ученого, каким был Ланжевен, сделала малоинтересной причину разногласий, длившихся каких‑нибудь несколько дней. Это, впрочем, относится не только к Ланжевену».
Так, взыскательно, глубоко продумывая запово все стороны описанных в романе событий, автор продвигался вперед, переписывая заново страницу за страницей. Он беспощадно изымал целые разделы, например четырнадцатую, пятнадцатую, двадцать третью главы первого тома, восьмую главу второго тома. В то же время автор рисовал новые картины, проникнутые глубоким философским раздумьем о пережитом. Волнующее впечатление оставляют, например, заново написанные автором страницы, посвященные катастрофе в Дюнкерке, где зрелище, открывшееся глазам солдат побежденной армии, сравнивается со знаменитой картиной Брейгеля Старшего «Триумф смерти».
А в целом, конечно, «Коммунисты» остались «Коммунистами». Как писал о новой редакции книги литературный критик «Юманите», «этот роман никто и никогда не сможет вырвать из истории, из истории нашей партии, из истории Франции… Это в сущности история, написанная до того, как она стала историей. Эта сама история в действии». И не случайно буржуазная критика буквально немеет, когда доходит до «Коммунистов». Сейчас не 1949 год и ей уже не удалось бы ошельмовать Арагона, как это она сделала тогда, — слишком велик и непререкаем его литературный авторитет в сегодняшней Франции. Ну что ж, остается молчать…
В послесловии к «Коммунистам» Арагон, как я уже отметил, вновь подтвердил свою преданность социалистическому реализму, хотя и подчеркнул, что он против примитивного толкования его и выступает за неустанный поиск нового, требуя места в литературе для «экспериментального реализма». «Экспериментальным» Арагон называет «реализм, способный отвечать на вопросы, которые ставит жизнь, реализм, идущий в ногу с великими открытиями, с новыми науками… Речь идет о реализме, который не может ограничиться констатацией, описанием происшедших событий, простым перечислением их. Для него недостаточно описывать то, что другие видят и без него».
Ну что ж, насколько я понимаю, такой «перечислительный» реализм вовсе не реализм, а самый вульгарный, бескрылый натурализм. Подлинный реализм оставляет широкий простор для поиска новых литературных форм, облегчающих взаимопонимание писателя и читателя и усиливающих эмоциональное воздействие произведения. Главное — это чтобы у автора было за душой нечто важное, что он может и должен сказать читателю, чем он способен обогатить его духовный мир, а не груда формалистических бирюлек, которыми он играет ради того, чтобы щегольнуть мнимой оригинальностью.
Раздумывая о будущем романа, Арагон считает, что он «Должен опираться на открытия поэзии — так же, как другие науки добились прогресса, используя открытия математики. Я сказал бы, — пишет он, — что гипотетически можно предположить, что поэзия — это математика всех видов литературы». Влияние этой «математики всех видов литературы» все сильнее сказывается в последних романах Арагона, и в частности в романе «Бланш, или Забвение», который парижский комитет Объединения литературных критиков расценил как лучший роман третьего квартала 1967 года.
Об этом романе сейчас много говорят и спорят в парижских литературных кругах. «Бланш, или Забвение», конечно, литературное произведение совершенно иного характера, нежели «Коммунисты», — оно обращено к неизмеримо более узкому кругу читателей. «Это книга не простая, но я и хотел выразить пе простые вещи, — сказал Арагон. — С другой стороны, я устал от простоватых вещей». По форме его новый ромаи — сложное произведение: реальное здесь сочетается с воображаемым, многочисленные авторские раздумья переплетаются с переживаниями героев ряда литературных произведений, которыми Арагон дорожит: здесь и «Воспитание чувств» Флобера, и его же «Воспитание чувств», и «Пармская обитель» Стендаля, и «Гипперион» Гёльдерлина, и «Луна — парк» Эльзы Триоле, у которой писатель позаимствовал даже имя своей героини.
Кое‑кто был склонен считать новый роман Арагона «замаскированными мемуарами»: ведь его герой лингвист Шоффруа Гефье родился, как и Арагон, в 1897 году, а в романе нередко вспоминаются события периода от 20–х годов до второй мировой войны, свидетелем и участником которых был автор романа. Но сам Арагон отвергает это толкование. Он говорит, что его роман — это, как всегда, поиск нового, обращенный к молодому поколению.
Итак, Арагон терпеливо, трудолюбиво и настойчиво ищет новые творческие пути. Путь поиска — всегда нелегкий путь, и усеян он не розами, а шипами. Тем большего уважения заслуживает пример этого неутомимого коммуниста с пером в руках.
(К тому моменту, когда эта книга сдавалась в печать, произошли новые события, о которых нельзя не сказать.
16 июня 1970 года судьба нанесла Луи Арагону тяжелый удар: скончалась его жена Эльза Триоле, верный друг и соратник, с которой он прошел бок о бок огромный жизненный путь.
И все же Арагон не согнулся под этим ударом. Он активно продолжает творческую деятельность. В августе 1971 года была опубликована его новая книга «Анри Матисс, роман» — глубокое и сложное произведение, в котором речь идет не только о творчестве Матисса, с которым Арагон и Триоле впервые встретились в 1941 году, когда они участвовали в подпольной борьбе против фашизма, скрываясь от полиции предателя Петэна. Это — большой, свободный и широкий творческий разговор об искусстве, о литературе, о политике, о нашем времени.
Много сил Арагон отдает пропаганде творчества Эльзы Триоле: во Франции устраиваются выставки, вечера, читательские конференции, посвященные ее романам. В то же время он много пишет, работает над новыми произведениями. Являясь коммунистом и членом ЦК ФКП, Арагон по — прежнему активно участвует в общественно — политической жизни. Когда в ноябре 1971 года в Париже была организована демонстрация в защиту Анджелы Дэвис, он шел в первой шеренге, бок о бок с сестрой Анджелы и руководителями французского комсомола. Французская реакция, пытавшаяся несколько лет тому назад заигрывать с Арагоном, сейчас возобновила его травлю. Любопытная деталь: в Париже почти одновременно вышли две книги, в которых Луи Арагона и покойную Эльзу Триоле обливают грязью. Одну из них написал некий Андре Тирион, который в двадцатых годах некоторое время якшался с сюрреалистами, а вторую — ренегат Клод Руа. В то же время в газетах «Монд», «Комба» и в ряде журналов появились статьи, враждебные писателю-коммунисту.
