А Жак оказался для всех нас находкой: этот милый темноволосый юноша был армянином из Франции, певцом-шансонье. История его жизни и ареста не совсем обычна и грустна. Во Франции его родители жили спокойно и хорошо. А Жак с детства попал на сцену: аккомпанируя себе на банджо или мандолине, он исполнял песни для взрослых. Мальчик с грустными глазами пользовался громадным успехом: песни о любви в исполнении ребенка звучали свежо и красиво. Были гастроли по Европе и Америке, пришла большая известность. Но тут умер отец, а к матери Жака зачастили сотрудники советского посольства, уговаривая: «Ваш сын должен быть на Родине, в Армении, в СССР. Там его ждет слава, карьера, почетное звание народного артиста; посмотрите, как счастлив Жак Дуалян — он на верху славы и почета, этот певец, вернувшийся из Франции в СССР!»

И мать согласилась. Откуда ей было знать, что знаменитый Дуалян уже просится назад... Жаку было 15 лет, когда они приехали в Ереван. Первым его впечатлением было недружелюбие и зависть, которыми их окружило местное население. А с матерью его, увидевшей очереди за элементарными продуктами и нищету страны, случился сердечный приступ, и она умерла. Жак остался один, его устроили подметать двор на ткацкой фабрике... Не зная ни русского, ни армянского языков, Жак буквально погибал от неустроенности жизни и просто от голода. Так длилось три года. Но после смерти Сталина началось оживление жизни страны. В 1955 году в Ереван приехал первый джаз-оркестр, разрешенный властями. Ведь до смерти Сталина любая джазовая музыка была запрещена как «буржуазная» и «разлагающая»; даже в интуристских ресторанах Москвы оркестры имели право исполнять только попурри из оперетт, вальсы и народные мелодии.

Жак увидел афишу, на которой был нарисован саксофон, и пошел на концерт. Зайдя в антракте за кулисы и найдя дирижера, Жак взял у кого-то банджо и, заиграв, начал петь. С этим оркестром он и уехал из Еревана в гастрольную поездку по России. Жизнь резко изменилась, появились деньги, была любимая работа. В Ереван он попал лишь через два года и, разбирал вещи, привезенные матерью из Франции, нашел выписку из своей метрики и французский паспорт. Россию он к тому времени уже достаточно посмотрел и твердо решил уехать назад, во Францию. Найдя документы, Жак написал во французское посольство и оттуда ответили: приезжайте к нам для беседы. Жак приехал в Москву, сел в такси и подъехал к зданию посольства. Когда он пошел к подъезду, его остановил милиционер, охраняющий здание, и спросил, в чем дело, куда он идет. Жак попытался объяснить, но русского языка он так и не знал, а поэтому милиционер растерялся, подумав, что остановил иностранца — этого они не делали. Но одежда Жака говорила за то, что он местный житель, и милиционер сделал еще одну неуверенную попытку. «Дайте паспорт», — попросил он. Если бы Жак вынул французские документы!.. Но он протянул свой русский паспорт. Милиционер посмотрел и, поняв, что перед ним бывший иноподданный, сказал: «Вам придется подождать, сейчас я закажу для вас пропуск в посольство». И, сняв трубку оперативного телефона, напрямую соединенного с КГБ, произнес: «Тут Жак Селуаян хочет войти в посольство». А Жака попросил: «Вы пройдите до угла, неудобно тут стоять, подождите там».

 Отошел Жак, ждет. Через несколько минут рядом оказалась легковая машина, его спросили:

— Вы Жак Селуаян?

— Да, я.

Так Жак начал свой путь в Сибирь. Ему дали «всего» десять лет, как «пытавшемуся» изменить родине.

Но для нас его приезд был бесценным подарком: пел он так, что замирало сердце. И мог петь часами, импровизируя, модулируя — мягкость и сердечность его манеры исполнения покоряла всех.

— Жак, мы напишем благодарность кагебешникам, за то, что они тебя арестовали, — шутил я.

В этот период уже стало заметно, что администрация пытается постепенно усилить режим, восстановить свою власть, значительно поколебленную расстрелом Берии, разоблачениями Сталина, амнистией 1956 года. Ведь в 1956-1957 годах в жизнь лагеря не вмешивались: разрешали переписку — с цензурой, конечно, — не ограничивали получения посылок, давали свидания с приезжавшими родственниками; в лагерях появились продуктовые ларьки, и на руки нам выдавали заработанные деньги — кончился голод.

«Закручивать гайки», как говорят в лагерях, начали с создания «красноповязочников» («дружинников») и преследования тех, кто был против них: сажали в карцер за малейшее сопротивление этим внутренним предателям. Атмосфера в зоне была отвратительная: стукачи подняли голову.

 Поэтому наша маленькая компания: Феликс, Жак, Арнольд и Геннадий Бешкарев — поэт, антисталинские стихи которого читала молодежь страны, — держались отдельно. Меня за это время осмотрела медкомиссия, признав безнадежно больным и подлежащим освобождению, актированию. Теперь я ждал результата рассмотрения этого дела в спецлагсуде.

Пока же были интересные встречи с вновь прибывающими. Вспоминаются беседы с педагогом Вернадским, до ареста работавшим в Казахстане. Он рассказывал, как около Семипалатинска проводят атомные испытания. Как во всех домах города дважды вылетали стекла, как его школу несколько раз срочно эвакуировали, поскольку радиация распространялась на весь район; как вывозят тысячи пораженных радиацией людей в больницы...

Встречал я тут и людей, совершивших побеги; среди них были и те, которые ушли из Омска, спрятавшись в багажнике легкового автомобиля начальника строительства. Арестованы они были через два гола после побега, когда завязали контакты со своими  семьями. Значит, метод поисков ограничен и, в основном, направлен на слежку за родственниками.

Второй случай был более интересен. Этот парень после побега приехал в какой-то колхоз под Оренбургом и пять лет работал там шофером. Потом за драку попал в тюрьму и отсидел три года с поддельными документами. КГБ, имея дактилоскопическую картотеку, не установил его подлинную личность, не узнал в нем бывшего двадцатипятилетника! Освободившись, он получил совершенно чистые документы и вернулся в тот же колхоз. И лишь спустя еще два года по пьянке рассказал о себе какому-то «другу», который его тут же продал.

И третий беглец, типичный неприспособленный к жизни интеллигент, которых в лагерях называли «Фан Фанычами», после побега попал в Барнаул, где на рынке какой-то вор распознал в нем лагерника. Этот жулик подарил ему ворованный паспорт. Приехав в Усть-Каменогорск, человек этот встал перед проблемой подделки давленной печати на своей фотокарточке, которую он приклеил на чужой паспорт. Смешно было слушать, как он покупал ножи и вилки, выпиливал из них буквы фирменных знаков и из этого составлял печать, хотя есть гораздо более простые методы, при которых такая печать делается за час.

Сделав грубую, откровенно поддельную печать, он пошел в милицию и там его прописали, не глядя.

После этого он поступил на работу директором клуба горняков; когда устраивали концерты, в клуб приезжали местные власти, в том числе и работники КГБ.

А снова попал он в тюрьму, проговорившись любовнице: она выдала его, когда приревновала к сопернице.

Все это говорило о возможности продержаться на свободе после побега.

 Спецлагсуд отказал мне в освобождении «в связи с тяжестью совершенного преступления». Перед отправкой на штрафняк я написал Жаку жалобу по его делу и отправил ее по адресу: «Москва, Городской Совет, Отдел ассенизации и канализации». Удивленному французу я объяснил, что жалобы почти лишены смысла, никто, как правило, жалоб не читает: «А по такому адресу жалоба твоя с не совсем обычным делом может обратить на себя внимание и, если чиновник будет с чувством юмора, ее рассмотрят, и может быть, будет положительный результат». Друзья одобрительно смеялись и, хотя Жак был против, жалобу мы отправили.

Этап наш прибыл на лагпункт №014, где был создан новый штрафной лагерь: тут собрали примерно тех же людей, что были на предыдущих штрафняках, а поэтому я попал в более, чем знакомую среду.