Я внимательно слушал. Жить здесь я не собирался.

На разводе следующего дня я попал на работу по расчистке дороги от льда и к полудню был уже не в силах поднять лом. И в это время увидел рядом с собой насмешливое и злобное лицо в лагерной шапке:

— Что, жидовская сволочь, учишься работать в первый раз в жизни?

Не думая ни о чем, я ударил мерзавца ломом по голове, и он упал. Ко мне подбежали какие-то заключенные, и один из них сказал:

— Ты лучше уходи в барак; ты же коменданта грохнул — беги, пока тебя его «шестерки» не зарезали.

Я ничего еще не соображал, и меня увели. Через несколько минут пришел кто-то из работавших со мной:

— Ну, браток, ты его не добил, только оглушил. Теперь тебе точно хана.

Я и сам понимал это, но не знал, что делать. Однако перед съемом с работы я узнал спасительную новость: какие-то враги коменданта, давно за ним охотившиеся, улучили момент, когда тот вошел в уборную, и, кинувшись с топором, зарубили его. Так пришло для меня неожиданное избавление.

Утром вся толпа на разводе гудела, но теперь не от возбуждения резни и драки. Из уст в уста передавалась потрясающая новость: на вахту вызвали одного заключенного и объявили ему, что он освобождается!

Черно-серая масса зэков в коридоре из колючей проволоки оживленно и недоверчиво обсуждала новость: это был первый за многие годы случай освобождения из лагеря в связи с пересмотром дела и реабилитацией. До этого «освобождали» следующим образом: когда кончался тюремный срок, то увозили по этапу в «воронке» и «вагон-заке» под конвоем с собаками и пулеметами в глухую тайгу Сибири или в пески Казахстана, в ссылку на определенный срок или просто на поселение, то есть бессрочно; а на месте ссылки ты должен был жить под гласным надзором спецкомендатуры КГБ, без паспорта, отмечая свой «волчий билет» еженедельно. И если не пришел на отметку — это побег, новый тюремный срок.

Вот почему так удивленно шумели эти люди. Освобождался пожилой человек, сапожник. Но это был сапожник из Кремля: он шил обувь для членов правительства, кому-то не угодил, поругался с начальником своей мастерской, напился пьяным и обругал матом кого-то из «высокой клиентуры» — вполне достаточно, чтобы послать его на 25 лет в лагеря. Но не то было важно, что освобождали ни в чем не повинного человека — всех удивляло, что есть сам факт освобождения! — люди здесь давно привыкли к тому, что сидят ни за что: произвол властей и КГБ был явлением привычным и естественным.

Но освобождение — освобождением, а развод — разводом. Привели нас в строительную зону, и попал я на рытье котлована. В России почему-то все земляные работы ведутся зимой, когда земля замерзает на много метров вглубь.

И вот нам выдали ломики, кайла, железные клинья, молоты и показали, где долбить мерзлоту. Ломик отскакивал от земли, как от железа. Опытные зэки уже собирали по зоне дрова, стараясь украсть сухие доски и бревна, так как специальных дров не было; зажглись костры на том месте, где полагалось копать: земля чуть оттаивала, ее выдалбливали, а в яме опять разжигали костер. Но кое-кто делал и другое: в землю вбивали металлические клинья, соединяли их с электропроводом и, без ведома начальства, подключали эту «электроземляную» сеть к силовой электросети зоны. Земля, когда сквозь нее шел ток, прогревалась; такие «прогревалки» оставляли тайно на всю ночь, и можно себе представить, сколько электроэнергии уходило на это...

Пока горели костры, мы забирались в построенные зэками временные сарайчики, в которых стояли печи, сделанные из цельных железных бочек и раскаленные докрасна тем же строевым тесом. Там люди курили, сушили одежду, грелись, так как на улице было все время около 40° ниже нуля.

Правда, курить всегда было нечего, и жадные глаза сопровождали каждую затяжку махорочной козьей ножки. Никто никогда не курил один: если только счастливец имел «закрутку» махорки, то не успевал он зажечь ее, как рядом раздавалось: «Первый просил!». «Второй просил!» — и жалкую сигарету из махорки досасывали, обжигая пальцы.

На работе я оказался рядом с молодым еще человеком, черты лица которого были явно изменены голодом — все в этом лице было заострено или вдавлено. Мы постепенно разговорились и познакомились.

— Гриша Березкин, еврейский поэт, уцелевший, — отрекомендовался он.

Я попытался выяснить судьбу еврейских писателей и поэтов, — их уничтожили без суда и следствия, и среди них были Перец Маркиш, Бергельсон... Но Гриша с ними не встречался.

Во время перекура у меня появился еще один знакомый. «Гриф», — коротко отрекомендовался он. Этот еврей был вывезен из Польши, когда СССР и Гитлер поделили ее; потом я встречал еще сотни и сотни евреев из Польши...

Ко мне подошел Виктор.

— Мы здесь на этой долбежке котлована загнемся, это ясно. Давай попробуем попасть в бригаду монтажа электростанции?

— А как это делается? — удивленно спросил я.

— Вообще-то запрещен всякий переход из бригад. Но я слышал, что ищут специалистов-электриков. Вот и надо им внушить, что мы те, в ком они остро нуждаются.

— Но я в этом деле ничего не понимаю.

— Ничего. Говорить буду я, у меня в запасе есть несколько терминов, вроде «шинный мост», — сверкал на меня Виктор улыбкой во весь рот. — Идем!

Мы пришли к какому-то бараку, где, по словам Виктора, сидел главный инженер, и, постучав, вошли в дверь прокуренного кабинета.

— Мы — электрики, работавшие на монтаже, — без предисловия начал Виктор, обращаясь к какому-то штатскому человеку, сидевшему за столом. — Если вам нужны люди, то запишите нас.

Инженер начал задавать Виктору вопросы, с которыми тот неплохо справлялся, но в это время без стука открылась дверь и ввалилась целая группа офицеров КГБ и надзирателей. Во главе группы шел генерал, начальник всего Управления лагерей.

Мы с Виктором уступили им дорогу и хотели под шум встречи и рукопожатий уйти, но вдруг генерал забасил:

— Почему здесь зэки? Почему у вас зэки по зоне без бригады ходят? — орал он, обращаясь к начальнику нашего лагеря, майору Рыбакову. — Вы что здесь делаете? — кричал генерал уже в нашу сторону.

Я знал, что Виктор, волнуясь, заикается, и поэтому ответил первый:

— Мы пришли по поводу набора людей на электромонтажные работы.

— То есть как это «пришли»? Кто это разрешил ходить самим? — генерал был явно чем-то раздражен и хотел на ком-то сорвать зло. И тут я увидел, что лицо у Виктора преобразилось: передо мной стоял какой-то дегенерат с тупым, бессмысленным лицом:

— А мы не знали, гражданин старший надзиратель... — произнес он, глядя на генерала.

В комнате на секунду воцарилось гробовое молчание, все оцепенели: назвать генерала надзирателем!

— То есть как это... Ты что сказал? — генерал тоже явно растерялся. — Это я — надзиратель?..

Сцена была настолько комична, что стоящие сзади надзиратели и офицеры уже готовы были начать хохотать в кулак; штатский инженер откровенно улыбался.

— А я что, понимаю, что ли? — лицо Виктора становилось все глупее, он так играл «дурака», что любой, не знающий его, поверил бы, что тут стоит деревенский простак. — Я знаю: раз шинель — значит, надзиратель...

— Да ты, дурак, не видишь, что ли?! — генерал бил себя по золотым погонам рукой. — Ты что, генерала не видел, в армии не служил?!

— Не... — отвечал бывший лейтенант Виктор Мэр. — Я в этом не понимаю. Я знаю: если погоны — значит, надзиратель; если погоны золотые — наверно, старший...

С генералом чуть не случился апоплексический удар; он орал, бесновался, топал ногами. Офицеры и надзиратели, не выдержав, смеялись, инженер хохотал.

— В карцер их! На полгода! Я вам покажу!! — генерал захлебывался от злости.

На нас кинулись надзиратели: смех-смехом, но команда дана. И поволокли нас с Витей к вахте, кинули в «воронок», и скоро мы были в жилой зоне. По дороге надзиратели не могли удержаться и, держась за животы от смеха, повторяли: «— ...Это ж придумать: генерала — надзирателем обозвать!»