Портрет П. И. Чайковского, подаренный Дворжаку
С отъездом Чайковского его контакты с Дворжаком не прекратились. Началась оживленная переписка. Чайковский сообщал в Прагу о своих концертах в Париже и Лондоне, о том, что в Англии вспоминают Дворжака и ждут его новую симфонию, о том, что в России идут переговоры с Русским музыкальным обществом о возможных выступлениях Дворжака в Москве и Петербурге. Придавая огромное значение сближению чешских музыкантов с русской общественностью, Чайковский решил во что бы то ни стало добиться приезда Дворжака в Россию. Он писал, хлопотал, согласовывал, присоединив к этому и П. И. Юргенсона — одного из директоров московского отделения Русского музыкального общества. А переговоры осложнялись тем, что Дворжак отвечал Чайковскому по-чешски, и Петру Ильичу приходилось просить своего коллегу, профессора Московской консерватории Яна Гржимали, чеха по происхождению, делать переводы этих писем. В результате проявленной Чайковским настойчивости достигнута была договоренность о том, что Дворжак приедет в Россию в марте 1890 года и продирижирует одним концертом из своих произведений в Москве, а затем — в Петербурге.
Впереди был еще целый год. Конечно, «Якобинец» отнял у Дворжака много сил. Чтобы отдохнуть от композиций, он на некоторое время отдается концертным выступлениям: ездит по городам Германии и Австрии. В Дрездене, где его еще никогда не видели за дирижерским пультом, он сам дирижирует своими произведениями; в Мюнхене, Берлине и других городах — присутствует как автор. Потом следует ряд концертов в Чехии.
В начале апреля судьба привела Дворжака в Нелагозевес. Родной дом, встречи с товарищами по школе, благодарственная месса в храме, так хорошо знакомом по ранним воспоминаниям детства, потом прогулка на холм, с которого маленький Тоничек наблюдал за строительством железной дороги…
Портрет А. Дворжака, подаренный П. И. Чайковскому
Под вечер, окруженный любопытствующими крестьянами, Дворжак отправился в замок, где теперь размещалось женское учебное заведение. Усевшись к роялю, он стал импровизировать на темы из «Якобинца», чем доставил своим слушателям несказанную радость. Там же, погрузившись в рой воспоминаний, вдруг почувствовал, как в голове его зреет план цикла фортепианных пьес. Вернувшись в Прагу, Дворжак стал делать наброски, которое уже к началу июня были оформлены в тринадцать фортепианных пьес под общим названием «Поэтические картины» (op. 85).
Отсылая их Зимроку, Дворжак советовал «милому Фрицу» не бояться этой «чертовой дюжины», так как «Моравских дуэтов», принесших немалой доход издательству, тоже было тринадцать. Разнообразие заложенных в этих пьесах чувств, их тонкий лиризм, красочность, богатство звуковых сочетаний и тщательная отделка — здесь даже Брамс не нашел бы лишних нот — сделали «Поэтические картины» самыми популярными фортепианными пьесами Дворжака.
Вслед за «Поэтическими картинами» летом того же 1889 года на Высокой был написан квартет ми-бемоль мажор для фортепиано, скрипки, альта и виолончели (op. 87) — еще одна «косточка» Зимроку, постоянно скорбевшему по поводу того, что Дворжак сочиняет преимущественно большие вещи. На очереди была симфония.
В письме к Гёблу Дворжак жаловался, что голова его разрывается от мыслей и планов. Он мог бы создавать одно сочинение за другим, но вот беда — рука пишет слишком медленно, не поспевая за мыслью.
Чтобы представить себе, что значит у Дворжака это «слишком медленно», отметим, что соль-мажорная симфония (op. 88), восьмая по счету, но изданная и известная теперь как четвертая, большое четырехчастное произведение, начатое тотчас же после «Поэтических картин» и квартета, писалась всего лишь два (!) месяца — с 6 сентября по 8 ноября 1889 года. 2 февраля следующего года она уже была исполнена в XIII популярном концерте «Умелецкой беседы» в зале Рудольфинума под управлением автора.
Четвертую симфонию нередко называют «Героической», основываясь на характере музыки, полной мужественной силы и маршеобразных ритмов. Особенно отличаются этим крайние части: первая, вводящая в мир волевых образов произведения, и финал, вступительные такты которого, построенные на интонациях, близких к походный гуситским песням, уже содержат боевой клич, провозглашаемый унисоном труб, а заключительное tutti затем рисует картину народного праздника, которым завершается симфония.
Сейчас, когда четвертая симфония выдержала испытание временем, странно читать высказывания чешских критиков, утверждавших тогда, что это всего лишь гениальный эскиз, не превращенный в законченное произведение; что вторая, медленная, часть, в которой, кстати сказать, есть немало скорбных страниц, где проходит мелодия, близкая к теме одной из «Поэтических картин», озаглавленной Дворжаком «В старом замке», — так вот эта часть якобы недостаточно ярка, чтобы ее можно было считать самостоятельной частью симфонического цикла; что она поражает своей «навязчивой банальностью», и только первая часть стоит некоторого внимания.
Брамс и Рихтер, исполнявший симфонию в Вене, восприняли это произведение совсем иначе. Они считали его великолепным и, собравшись после концерта у Рихтера за бокалом вина, пили за здоровье отсутствовавшего автора и желали ему в дальнейшем таких же удачных опусов. Однако это не устранило настороженности Зимрока, избегавшего печатать крупные сочинения из страха остаться в убытке. Он сердился на Дворжака за то, что тот стал требовать большие гонорары, будто бы не окупавшиеся изданием, и не спешил приобретать симфонию. В результате Дворжак отдал ее фирме Новелло в Лондоне, где она и была впервые напечатана. Поэтому, очевидно, ее часто называют «английской».
Вслед за симфонией Дворжак начал сочинять Реквием, в котором, воспользовавшись традиционной формой католического заупокойного богослужения, на интонационной основе древнеславянских напевов создал образы глубокого человеческого горя, подобно тому как сделал это раньше в «Stabat mater». Оканчивался Реквием уже осенью, так как в конце февраля 1890 года Дворжак с женой отправился в Россию.
Встретиться с Чайковским там Дворжаку не пришлось. Петр Ильич во Флоренции завершал «Пиковую даму», и подготовленные им концерты Дворжака прошли без него.
В Москву Дворжак приехал в понедельник 3 марта. «Московские ведомости» сообщали, что он остановился у своего земляка Ф. И. Ежишка, холостого человека, жившего в собственном доме на Спиридоновке, и что в пятницу чешский музыкант выступит перед московской публикой в качестве дирижера с исполнением своих произведений. Давалась и программа этого концерта: третья (фа-мажорная) симфония, op. 76, первая «Славянская рапсодия», «Скерцо каприччиозо», Вариации для оркестра и скрипичный концерт с солистом Я. Гржимали. Однако в связи с болезнью Гржимали, очень огорчившей Дворжака, от исполнения концерта пришлось отказаться, заменив его медленной частью Серенады для духовых инструментов, а сам концерт неожиданно был передвинут с пятницы 7 марта на 11-е число, так как зал Благородного собрания (ныне Колонный), где должен был выступать Дворжак (Большой зал Консерватории еще не существовал), оказался занят заседанием московского губернского дворянства. Поэтому, конечно, не все билеты были проданы. Дворжак нервничал и не без основания упрекал московскую прессу и соответствующие организации в плохой информации и недостаточно широкой рекламе его выступлений. Однако своему приятелю Густаву Эйму он писал: «…В Москве я все же одержал огромную моральную победу».
Концерт прошел очень успешно, а музыкальные критики, отмечая, правда, излишнюю растянутость вариаций для оркестра и некоторую рапсодичность формы последней части симфонии, воздавали должное огромному, своеобразному таланту Дворжака, называли его самым выдающимся из славянских композиторов Запада, творчество которого отличается мелодическим богатством и оригинальностью. Г. Э. Конюс, например, наиболее высоко оценивая «Скерцо-каприччиозо», писал, что «здесь композитop… рядом с бесспорными (присущими всем его сочинениям) совершенствами своей композиторской техники обнаружил и те живые стороны музыкального таланта, которые могут доставить наслаждение, которые могут пленить и слушателей-неспециалистов».
