— Хватит истерики, Доноров! Здесь надо говорить фактами, а не пустыми словами. Попробуйте опровергнуть то, что я вам скажу! В сентябре сорок шестого года вы ушли из деревни Жмаковка…

…Осенний лес был спокоен и величествен. Позолоченные листья едва шевелились под легкими порывами ветра. Человек шел по лесу торопливо, осторожно поглядывая по сторонам, будто опасался встретить кого-то на своем пути. Человека гнал страх, который не оставлял его ни на один день с тех пор, как он вернулся в родную деревню. Сейчас он боялся встречи с людьми. Ему казалось, что чем дальше он уйдет от родного дома, тем меньше шансов у него будет встретиться с тем, кто будет представлять для него реальную опасность. Он еще и сам не мог сказать себе, кто для него более опасен, он не представлял себе этого человека, но то, что он существовал, Мишка верил в это. Их было много на его пути, а он у них один, всего один Мишка-палач. Пока он шел по лесу, он еще не знал, куда пойдет. Ему важно было одно — уйти! Загнанный страхом, Доноров сам перевел себя на нелегальное положение. В деревни он заходил ночью, ночевал, пока было тепло, в пахучих копнах сена.

В одной из деревушек в Белоруссии он подрядился поработать в кузнице. Спорый и ловкий работник пришелся по душе председателю колхоза. Он уговаривал его остаться в артели, но Доноров не захотел и мартовской морозной ночью покинул деревню и по наезженной дороге зашагал в сторону города. Там он сел на поезд и поехал в Калининград. Не доезжая города. Доноров сошел на небольшой станции, которую знал хорошо еще по тем временам, когда вместе с группой Зука отступал под натиском Красной Армии. Вот здесь должен быть дом, в котором размещалось гестапо. Дом стоял на старом месте. Дорожки припорошило легким снегом. Мишка обошел дом с северной стороны и остановился возле сарая. В этом месте он расстреливал немецких дезертиров и русских рабочих, которые переоборудовали дом для гестапо. Мишке вспомнился низкорослый, широкоплечий парень. Стоя под дулом автомата, он вдруг рванул на себе рубашку, и немцы увидел на его груди полосатую матросскую тельняшку. Видимо, моряк скрывался среди русских рабочих, а когда пришла смерть, решил умереть, как умирали моряки. Он стоял на земле, расставив крепкие мускулистые ноги, и глядел, нахмурив брови, на Мишку. И столько в его взгляде было ненависти и презрения, что Доноров отступил под его колючим взглядом. Затем, срезанный из Мишкиного автомата, моряк со всего маха упал на спину, разбросав в стороны крепкие, с широкими ладонями руки. Убийцу тянет к своей жертве. Не осознавая этого, Мишка приехал туда, где ему пришлось последний раз казнить советских людей. Он постоял у сарая как раз на том месте, где стоял тогда в свой последний расстрел в жизни, и пошел прямиком через лес к шоссейной дороге. Он помнил эти места очень хорошо. Здесь, на повороте дороги, стоит старый кряжистый дуб. Под его сенью Альбрехт, Рунге и Мишка устраивали засады на дезертиров, которые, прельстившись пустынным шоссе, бросали винтовки, каски и шли домой, забыв о долге перед Германией и фюрером. Бывало, им попадалось по пятьдесят-шестьдесят человек. Эсэсовцы отводили их к глубокому оврагу, там и расстреливали. У них не было ни покоя, ни отдыха, оберфюрер Бёме слал приказ за приказом, которые всегда оканчивались одним словом — «расстрелять». И Мишка расстреливал. Теперь у него было уже два железных креста, да с десяток их лежало в полевой сумке, те, которые он поснимал с дезертиров перед казнью.

…Мишка вышел на шоссе, по которому мело легкую поземку. На обочине стоял мотоцикл. Возле него возился человек. Мишка подошел. Это был парень лет двадцати пяти, в надвинутой на самые глаза фуражке. Крупными рабочими руками, привыкшими к труду, он снимал заднее колесо.

— Привет! — поздоровался Мишка. — Помочь?

— Давай, если скучно, — отозвался парень.

Мишка присел на корточки по другую сторону мотоцикла, не зная, чем бы помочь парню. Тот снял колесо, достал из багажника насос, протянул Мишке:

— На, погрейся. Знаешь, как размонтировать? Чего-то спустило.

Пока Мишка возился с колесом, они разговорились.

— Меня Николаем зовут, — представился парень, протягивая Мишке руку. — Вот надумал мотнуть в дальние края, — словоохотливо рассказывал он. — Поеду на Сахалин, рыбу ловить завербовался.

— А как же семья?

— Один я, как былинка в поле.

— Тогда конечно. Так можно, — согласился Мишка, вдруг непонятно чему обрадовавшись. — Так уж и один?

— Совсем. Я ведь детдомовский. Там вырос, учился, а тут война. После войны было приткнулся здесь, в районе, да потянуло на простор. — Николай вздохнул и распрямил плечи, будто собирался охватить руками все вокруг. Радостная, добродушная улыбка заиграла на его губах.

Больше Мишка не спрашивал. Он накачал камеру насосом, поднял колесо и, стукнув его о землю, подкатил к мотоциклу. Ловко и быстро стал завинчивать гайки. Он работал, а голова была занята другим. Ему представилось, как он вместо этого легковерного дурака едет на далекий Сахалин и теряется в широких морских просторах. Теряется совсем, навсегда, став не Мишкой Доноровым, а Николаем. Как его фамилия? Не все ли равно, Петров, Иванов, Табуреткин, лишь бы не Михаил Доноров. Да, лишь бы не Доноров…

— Тебе в какую сторону? Хочешь, подвезу.

Мишка заколебался, все еще раздумывая, как ему поступить. Парень завел мотор и, стрельнув глушителем, резко прибавил газ.

— Садись! Прокачу немного! — весело предложил он.

Мишка сделал шаг к мотоциклу и, глядя на прикрытый фуражкой затылок, сунул руку за пояс. Он воровато оглянулся по сторонам, подошел к парню вплотную. Поспешно вытащил из-за пояса парабеллум. Натренированным движением нанес по затылку два страшных удара рукояткой. Схватил обмякшее тело, взвалил на плечи и рысцой побежал к старому дубу. Здесь он опустил его на землю и сильно ударил несколько раз лицом о дерево. Убедившись, что узнать теперь парня невозможно, Мишка сдернул с него кожаную куртку, обшарил карманы брюк, переложил их содержимое вместе с документами в свои карманы. Затем, с трудом поворачивая безвольное тело, напялил на него свой пиджак и плащ, засунул в карман справку об освобождении из лагеря на имя Михаила Донорова и только после этого занялся мотоциклом. Он разогнал его прямо на дерево и отскочил в сторону. Мотоцикл как-то боком врезался в дуб и упал рядом с хозяином на мерзлую землю. Мишка открыл крышку бензобака, полился бензин, пропитывая землю и одежду мертвого парня. Отойдя на безопасное расстояние, Мишка чиркнул спичку. Пламя охватило и мотоцикл и человека, окончательно уничтожая следы преступления…

…На Сахалине все сошло гладко. Прописку ему оформили, дали комнату в общежитии, и зажил Мишка Доноров в рыболовецком совхозе, прикрывшись, как маскировочной палаткой, документами бывшего фронтовика Николая Шпака. Постепенно он успокоился. Теперь ему не мерещились по ночам чекисты, он не попадал к ним в засаду, устроенную в его собственной комнате. Жизнь Мишки стала входить в нормальную колею. Временами у него появлялась уверенность, что здесь его никто никогда не найдет, прошлое должно отойти в небытие. Для большей страховки он в один из своих отпусков съездил на родину Николая Шпака и, потолкавшись несколько дней по районному центру, узнал подробнее, что собой представлял бывший хозяин паспорта. После этого он вернулся на Сахалин и несколько лет не показывался на Большой земле.

Полковник достал из стола заключение судебно-медицинского эксперта, где тот подробно описывает характер нанесенных в затылок ударов, — по его мнению, это сделано рукоятью пистолета — и зачитал его Донорову.

Тот молча слушал, пытаясь собраться к новой схватке. «Так, все замыкается на Шпаке», — решил он. Два убийства, одно от другого отделено почти двадцатью годами. Это должно смягчить вину. Если сейчас прекратить сопротивление, признать и это убийство — следствие закончится, перестанут копаться в прошлом, будет приговор, и все кончится благополучно: тюрьмой. Хорошо хоть, про плен нет разговоров, черт знает, до чего бы они там докопались. Нет, надо кончать с этим, признаваться и замыкать кольцо на Донорове-Шпаке.