— Много больше, чем у вас жителей в деревне, — ответил Перминов. — Ну, а как насчет отлучек из деревни?

— Такого я за ним не замечал. Один раз в год на месяц уезжает в Могилев. Там у него брат с семьей живет. Грузу везет — целую подводу. Мед, яйца, масло, муку — пятеро детей у брата, для них подарки. Когда начинает готовиться к отъезду, волнуется, веселеет, а так ходит бирюк-бирюком весь год.

О его поездках к брату, о том, что в пути он нигде не останавливается, Перминов узнал от председателя. Ему уже было известно, что письмо в КГБ писал не Катрюхов. По сведениям, которыми он располагал, Катрюхов находился не в плохих отношениях с Мишкой Лапиным. Это, собственно, подтвердил и Панов на беседе. Перминов чутьем охотника угадывал, что Катрюхов должен был знать что-либо о Лапине, и поэтому особенно тщательно готовился к первой встрече.

…Катрюхов увлеченно копался в огороде, когда его увидел капитан. «Поглядишь на этого труженика, — подумал Петр, заглядывая через новую, оструганную калитку в огород, — разве подумаешь, что этими-то вот лапами, которые играючи помахивают тяжелой тяпкой, он давил на спусковой крючок и срезал детские головки».

Бывший полицай поднял голову, словно почувствовав на себе чужой, пристальный взгляд. В его глазах мелькнул испуг, смешанный с любопытством. Перминов, еще не видя Катрюхова, таким себе его и представлял: с тяжелой крупной челюстью, тупым, ничего не выражающим взглядом, стреляющим из-под нависших лохматых бровей. Тот посмотрел на капитана, по-волчьи вобрав голову в плечи, спираясь на тяпку, словно на клюку.

Перминов увидел огромного пса с рыжими подпалинами на боках, злобно ворчащего из будки. «Под стать хозяину!» — мелькнула у капитана мысль.

— Принимай гостей, хозяин! — сказал Перминов.

Катрюхов легким движением отбросил тяпку и подошел к калитке. Молча, двумя пальцами, дернул засов и распахнул дверцу. Грозно рыкнул на пса, высунувшегося было из будки, и тот, заскулив, попятился назад, считаясь с характером хозяина, который он, видимо, знал лучше, чем люди.

Перминов раскрыл перед Катрюховым удостоверение личности.

— Хочу побеседовать с вами.

— Давненько не жаловали! — с хрипотцой в голосе сказал бывший полицай. — Не понятно, раньше к себе звали, а тут сами пожаловали…

— А зачем вас звать нужно? Дело не вас касается, побеседовать надо, может, расскажете что-нибудь новенькое…

В комнате, как и говорил председатель, угол сверху донизу был завешан иконами разного калибра. Здесь и Христос, распятый на кресте, и с терновым венцом на голове, и на руках божьей матери, и в золотом венце, и много других икон, которых Перминов вообще не знал.

— Коллекционируете или стали верить в бога? — спросил он хозяина.

— Сие не касаемо вас! — отрезал Катрюхов. — Дело свое давайте! У меня нет времени на болтовню.

Он прошел к столу и уселся под иконами, подперев рукой тяжелый подбородок.

— Ну что же, дело так дело, — согласился Перминов. — Мишка Лапин объявился. Посоветуйте, где искать его!

Такой вопрос, поставленный капитаном напрямую, несколько ошеломил Катрюхова, и было непонятно, что именно смутило его: просьба помочь найти Мишку или вопрос без «подходца».

— А я к вам на службу не нанимался. Ошиблись адресом.

— Это верно, не нанимался, другим служил. Но теперь дело прошлое, Советская власть вас простила.

— Простила? Я от нее все получил, что мне причиталось! — со злобой прохрипел Катрюхов, которую он не мог, да, видимо, и не желал скрывать.

— Ну, уж если говорить начистоту, то получили-то вы не все, что за такие штуки причитается. «Вышка» за это положена! — Перминов стал терять контроль над собой. Ему стоило больших усилий, чтобы не сорваться, не накричать, но он подавил в себе вспышку ярости.

Катрюхов положил обе руки на стол… Огромные, покрытые рыжими волосами, они были неприятны Перминову, и он старался на них не смотреть.

— Врете! Я отсидел свое! Чего вам еще от меня надо? — Полицай нахмурил брови, отчего вид у него стал еще больше угрюмым.

В комнату вошла Сима. Перминов не хотел при ней вести разговор и перешел на другую тему:

— Хороший забор поставили, каждая дощечка отстругана.

— У Паши руки золотые! — с гордостью пропела Сима, не подозревая, кто сидит перед ее мужем. Она посчитала, что это один из его дальних знакомых. — И сарай отличный. А погреб если бы вам показать…

— Ладно, Сима, — мягко оборвал ее Катрюхов, и в его голосе уже не было тех злых ноток, с которыми он говорил с Перминовым.

— Что же ты, Паша, молчишь? Угостил бы дружка! Я мигом капустки и помидор достану. — Она заметалась по комнате, загремела мисками и, схватив две, понеслась к двери, обдав Перминова мягким запахом парного молока и печеного хлеба. Катрюхов не остановил ее и, протянув под стол волосатую рыжую руку, достал оттуда бутылку особой московской. Кривя губы в усмешке, он сорвал металлическую пробку и поставил водку на стол.

«Еще этого не хватало! — подумал капитан. — Что сказал бы полковник о такой ситуации? Одобрил бы или разнес?»

— Разговор у нас не в то русло пошел, — сказал Петр, все еще не зная, как же ему быть с этой проклятой выпивкой.

— Сейчас повернем куда надо. Только прошу вас при Симке ни словечка! — просительно прохрипел Катрюхов. — Она ничего не знает, да и знать ей ничего об этом не надо. Хочу уберечь ее. Может, благодаря ей я еще не сошел с ума от своего прошлого…

Сима переступила порог и единым махом поставила на стол помидоры с тонкой натянувшейся кожурой, от которых тянуло едва уловимым чесночным запахом, и белую сочную капусту, засоленную четвертинками.

Не успел Перминов окончательно решить, пить ему или не пить, хозяйка уже поставила на стол рюмки, хлеб, брынзу, нарезала колбасы и хотела разлить водку. Катрюхов придержал ее руку:

— Стаканы дай, не в детском саду!

Перминов махнул рукой на свои сомнения. Была не была — взял стакан и так же молча, как хозяин, опрокинул в рот спиртное. Через минуту он почувствовал, как тепло разлилось по телу, и сомнения отлетели прочь, оставив ему уверенность в правоте того, что он делал.

Хозяйка пригубила немного из рюмки и, наскоро закусив помидором, сказала, чувствуя, что им надо поговорить:

— Я пошла на огород.

Катрюхов долго молчал. Один, без Перминова, он выпил еще целый стакан водки и опять провалился в свои думы. Капитан не спешил, он ждал. Чутье подсказывало, что где-то тут скрывается ниточка. Но где же?

Катрюхов выплеснул остатки в стакан, одним глотком допил водку, понюхал хлеб и осторожно заговорил.

— Думаешь, я не знаю, что не все получил сполна? — перешел он почему-то с Перминовым на «ты». — «Вышка» мне причиталась, да не было у вас тогда этого. Вот мы все и остались живы, а тех давно уже нет, сгнили в земле…

Он был пьян и с пьяной циничностью вспоминал старое.

— Никогда мне не забыть тех детишек у рва! Они мне по ночам снятся, и каждый раз я их снова и снова расстреливаю. И я, и Мишка, и Витька Панов. Поганая это штука — память! А потом была амнистия, — без всякой связи продолжал он. — Кого бы амнистировали? Вы, Советская власть! Вы нас амнистировали! Вы нам прощение придумали! Мы бы вас не амнистировали! — Его глаза горели лихорадочным огнем, в нем опять появилась злоба, которую он уже и не пытался скрывать: — Нет, не ждите от нас амнистии! Вы бы и не дождались! Ты хочешь Мишку Лапина на веревку вздернуть. Галстук ему повязать, как он вязал многим. Но тебе его не найти. Мишка зарылся, и я не знаю, где он. Знал бы, сказал. Много он мне обид нанес, рад бы его вздернуть на веревку. Свидетелем буду! Пусть потом меня пришьют, а свидетелем буду!

Он поболтал пустой бутылкой и с сожалением смахнул ее в угол. Глаза у него налились кровью, брови еще больше наползли на глаза, пряча их в глубине двух темных ям.

— А Таську почему не посадите? — вдруг совершенно трезвым голосом, будто он и не пил, спросил Катрюхов, всматриваясь в непроницаемое лицо Перминова.