– Разве он скажет?

– И знает, да не скажет!..

Глаза Ивана Лукьяновича стали очень печальными, –

– Если бы знать, знать бы ежели, – пойти да и спросить… Пишут в стихах, а до конца не дописывают, вишь ты, что делать-то? – делать-то что мужику, чтобы правду найти и с голоду не сдохнуть?!

– Не говорит…

– А ведь здешние, наши, – сказывали, на управской машинке отпечатано… Узнать бы, кто отпечатал, спросить бы, чтобы сообща, чтобы объяснили…

Иван Лукьянович помолчал. Печаль сошла с его лица. Глаза стали злыми и действенными. Сказал:

– Не скажет!., уух, темнота!., и глаза есть, и голова есть, и руки есть, и сила есть, – уух, темнота!.. – ведь тут, возле нас ходят, может, нас ищут, – а не найдешь. Ну что ты теперь мужикам скажешь, раз они нас с тобой в ходоки послали?.. – Так бы взял бы сам себя за свои глаза и дернул бы за них, чтобы темноту с них сдернуть!..

И в это же примерно время к Афиногену Корниловичу Разбойщину приехал неожиданный гость, студент.

Ипполит, сын Разбойщина, одинокое существо и тем не менее существо любопытное, которому разрешалось уже дружить с Николаем Бабениным, узнал о приезде гостя от кухарки утром, когда папа и мама еще спали, – приехал, мол, ночью, нежданно-негаданно, и спит сейчас в гостиной на диване, – а сам-де – студент и из одного города с папой, с папиной родины…

Ипполит пробрался в гостиную.

На спинке стула висела потрепанная и мятая, никак не похожая на папины вицмундиры, студенческая куртка, на стуле лежали также мятые синие диагоналевые брюки с порванными штрипками. Стул загораживал лицо студента. «Студент» – было словом таинственным.

Ипполит сделал шаг в сторону на цыпочках, чтобы поглядеть на нежданного гостя, увидел бодрые, веселые глаза – и испугался, замер на месте преступления. Гость изобразил на лице ужас, передразнивая Ипполита, и поманил его таинственно к себе пальцем. Ипполит покорно подошел.

– Как зовут? – спросил дядя.

– Ипполит… Поля…

– Ага. Так. Ипполит? Пороха еще не выдумал?

– Нет, – ответил испуганно Ипполит.

– Я и вижу, – сказал студент. – Куришь?

– Нет…

– Даже тайком с товарищем? – ни разу?

– Один разик…

– И врешь, восемь раз курил. Я по глазам вижу, надо полагать, ты врун. Ты – как? – народник, анархист или, быть может, даже социал-демократ?

– Я не знаю.

– А слова эти знаешь?

– Нет, тоже не знаю…

– Ага. Так. Научим. Иди поищи для меня папиросу.

Ипполит – в совершенном разрушении мироздания – пошел в запретный папин кабинет и вернулся с пустыми руками.

– Там заперто на ключ.

– Где?

– У папы…

– Ага. Так. Закономерно!.. – Я думал, у тебя свои есть… – студент порылся в брюках, вынул из кармана три копейки. – Беги в лавку, купи – три копейки десяток– «Трезвон» или «Тройку». Отцу – ни гу-гу. Я тебя сейчас буду отучивать от курения.

Мироздание рушилось: Ипполит, не боясь родительской порки, первый раз без разрешения переступал порог калитки, – «благородный» мальчик – и в лавку!..

Гость Леонтий лежал по-прежнему, когда вернулся Ипполит. Дома еще спали.

– Ну, закуривай, – сказал Леонтий. – Нет, не так. Кури, как я. Кури и затягивайся. Глубже. Полным ртом. Так… Теперь бери вторую папиросу. Так… Что? тошнит? – все равно, кури. Бледнеешь? – не можешь? – тошнит?..

– Да…

– Брось и знай, – если еще раз закуришь, я тебя насквозь по глазам вижу, – я тебя пять папирос подряд курить заставлю, рвать будет, – все равно курить заставлю, а кроме этого отцу все расскажу. Ступай, выпей холодной воды. Завтра начну учить тебя – как порох выдумывать.

Ипполит был пухл, розовощек, круглолиц. Мироздание, созданное отцом, рушилось. Дядя студент был необъясним и великолепен. Ипполит подчинился дяде, голова от папирос действительно кружилась до тошноты, – но именно папиросы и связывали кругом Ипполита, сделав дядю студента – повелителем.

Проснулся папа, проверещал тенорком из спальни:

– Матрена, воды в умывальник!..

Папа в халате, еще до кофе, прошел в гостиную к студенту, плотно прикрыв за собою дверь. Ипполит сел на сундук в прихожей – около окошка на двор и у двери в гостиную.

– Леонтий Владимирович, – говорил папа, – сейчас нету никаких каникул, время напряженное, империя находится в состоянии войны. Вчера ночью я не успел задать вам вопроса, вы все шутили, – почему вы оставили университет? – Мне это крайне важно знать.

Дядя Леонтий молчал, – должно быть, курил и затягивался.

– Вам неудобно сказать? – спросил папа.

– Да нет, не очень, – иначе, должно быть, сюда не заехал бы, – ответил дядя и добавил безразличным голосом, – выслали меня сюда под надзор полиции.

Теперь замолчал папа и крикнул затем, как кричал на «мужиков»:

– Как?! каким образом?!

– Очень просто, – как высылают. Папа спросил шепотом:

– Вы… как это, вы что же, народники или – как там – марксист?

– Это второстепенно.

– Нет, это крайне важно!., вы же знаете мое служебное положение!.. Я должен знать, кто вы…

– Афиноген Корнилович, я уже сказал, – выслан под наздор полиции. Ваше служебное положение – я узнал только вчера – от вас. Вы же некогда учились в университете. Я помнил вас студентом в нашем городке. А здесь у меня нет ни единой живой души… Земский начальник, – то есть тоже разновидность полиции, – никак не ожидал!.. А стало быть, вам известно, что, во-первых, допрашивали меня уже достаточное количество раз с пристрастием и без пристрастия, и вам утруждать себя в этом едва ли нужно, а во-вторых, еще в Библии сказано, что и камни иной раз вопиют, и мне казалось, что вы хотя и начальник, но все же земляк. Вопрос ясен. Ночи еще холодны и мокры, на улицах сыро, – а сейчас утро. Я могу через четверть часа покинуть ваш дом, – или, точнее: не то что могу, а – должен буду покинуть, ибо мне нечего делать – ну, с теми камнями, которые не вопиют… Не забывайте, что и я, как земляк, могу допросить – с пристрастием и без пристрастия…

– То есть – как? – спросил папа.

– Очень просто, – именем элементарной человеческой честности вашего отца, ваших сестер и младших ваших братьев, нищенствующих у нас на родине, – какой процент порядочности – ну, хотя бы в работе земского начальника?..

Кто-то из земляков ударил кулаком по столу. Из-за двери потекла тишина.

– Я прошу вас, – зашептал отец, – я прошу вас, господин…

Леонтий перебил папу папиным голосом:

– …господин Шерстобитов, – я прошу вас оставить мой дом… Так, что ли?!

– Нет, зачем же так крайне резко? – сказал растерянно папа, – так же, должно быть, как Ипполит, когда дядя студент спросил его в лоб о курении. – В столовой готовится чай…

– Нет, совсем не резко, но логично, – сказал Шерстобитов безразличным голосом. – Я сейчас оденусь и уйду. Скажите на всякий случай вашей местной полиции, чтобы особенно меня не трогали и не трепали, – все-таки я у вас ночь ночевал… Дайте мне две папиросы, ибо свои я выкурил, а эти две будем считать лекарством…

Ипполиту показалось, что под ним поплыл сундук.

Дядя продолжал:

– Будем считать их лекарством… Я оденусь сейчас и пойду искать себе в городе крышу. Если хотите, можете также пойти со мною к жандарму и к исправнику, – как их? – Цветков и Бабенин? – я должен представиться им, а вы сдадите меня с рук на руки…

Папа – почти рысью, поддерживая обеими руками халат на животе, никак не заметив Ипполита, – пробежал в спальню. Он крикнул из спальни:

– Ипполит, возьми, отнеси папирос дяде!..

Дядя Леонтий, по воле которого папа бегал за папиросами, как Ипполит, – дядя Леонтий был необъясним и великолепен.

– Дядя Леонтий, – прошептал Ипполит заговорщицки, – а жить вам лучше всего будет у Никиты Сергеевича Молдавского, – там все порядочные люди живут – революционеры…

– Ага. Так… Значит, слово – революционеры – ты знаешь?

– Да…

– Откуда?

– От папы…

– А что это значит?.. – это слово?

– Папа их называет мерзавцами, а из его же слов выходит, что они – порядочные люди…