Ванятка убрался на печь.

– Папаша-то помирать собираются, – сказала тетка Дарья и перекрестилась.

Все перекрестились.

– Царствие небесное, – сказал дядя Назар.

– Может еще поживет, – сказала мать.

– Где уж!.. – сказала тетка Дарья. – Ты вон, соседи сказывают, обедать его уж призывала, лепешки уж пекла, спал он у тебя…

– Ну-к, что ж, – сказала мать, – не грех, чай, родителя попотчевать.

– Это я к слову, – сказала тетка Дарья, – меня-то не кликнула к себе.

– А чтой-то я видела, будто он и к тебе проходил, – ответила мать.

Помолчали.

Дядя Назар погладил бороду для солидности, крякнул для храбрости, заговорил рассудительно:

– Куда ни кинь, а время папаше помирать, и нам, его сродственникам, время об этом подумать с умом, кому какое добро от него пойдет. Ты вот его к себе зазывала, ну, и моя Дарья не отстает от тебя. А я думаю, раз мы все ему сродственники и других сродственников нет, то надо подобру-поздорову, без обмана… Сказывают соседи, будто ты его совсем к себе сманиваешь, будто жить, – стало быть, он помрет, все добро тебе… А это не по-сродственному.

В избе нависло – вот-вот гром грянет. Глаза у всех стали, как иглы. Помолчали.

– А ты как думаешь, Назар Парфеныч? – спросил отец и опустил руки под стол.

– Я, Иван Лукьянович, думаю – надо подобру-поздорову, по-сродственному, – по душам. Душ у меня сам-семеро, а у тебя сам-шестеро, стало быть, детей у меня пятеро, а у тебя четверо… Вот избу, стало быть, продать Силковым, они делиться собираются, а деньги…

– Неправильно! – крикнула мать, – я вон на четвертом месяце хожу, и, может, у меня еще семеро детей будет, а папаша один раз помирает!..

– Ну, вот, стало быть, и обсудили одну статью, – сказал дядя Назар, – как у папаши две дочери и они главные наследницы, то и продать дом Силковым, они делиться собираются, а деньги разделить пополам… Теперь другая статья – скотина и мерин. Ты, Иван Лукьянович, корзиночками занимаешься, корзиночки плетешь на продажу, и у тебя лошади нет и не было испокон веков. А я живу по хозяйству, моя кобылка совсем никуда не годится, совсем ног не таскает… А у тебя лошади нет и испокон веков не было, – и думаю я, как по-божьи, лошадь тебе ни к чему, ты корзиночки плетешь… Отдай ты мне, как по-божьи, папашиного меринка, а себе бери корову…

Зрачки у дяди Назара расплылись, как у кошек в темноте, в мечтательности. Зрачки у отца еще больше стали походить на иглы.

И гроза разразилась.

– Эдак ты, как по-божьи, придумал?.. – в тишине произнес отец, – жил я испокон веков без лошади, и хочешь ты отнять у меня последнюю мою мечту. Жулик ты, Назар Парфеныч, среди бела дня и больше ничего, – у тебя кобыла восьми лет, а тебе пару лошадей захотелось… Жулик ты среди бела дня и грабитель, был ты и есть испокон веков лесной вор!..

Разговора у родственников подобру-поздорову не вышло, проводили отец и мать тетку Дарью и дядю Назара матерными словами не подобру и не поздорову. Дядя Назар и тетка Дарья, ноги унося, словами в долгу не оставались.

Дня три после этого – на задах через соседский огород – поливали из своих огородов две родные сестры самыми последними словами и тормошили дедушку ежеминутными посылками детишек – не надо ль, мол, чего дедушке, не придет ли он повечерять?

Через две недели дедушка умер у себя в избе. Как помирал дед, этого никто не видел. Помер он, надо полагать, ночью, нашли его мертвым у порога на полу, – шел, надо полагать, от лавки, на которой спал, в сенца к ведерке, чтобы попить, и не дошел до ведерка.

Гроб, чистые порты и рубаха у деда припасены были своевременно.

Тетка Дарья и мать, надев праздничные юбки и кофты, хоть и босые, прошли в избу дедушки, сняли новые юбки, засучили рукава у праздничных кофт, подоткнули выше колен исподние рубахи, – сходили к колодцу за водой, затопили печь, согрели воду, – обмывали дедушку, нарядили в ненадеванные порты и рубаху, положили в гроб, гроб поставили на стол, – мылись затем сами, причесывались и опять надели праздничные юбки. Выли тетка Дарья и мать все время так громко, что слышны были за много домов, и женщины, проходившие мимо дедушкиного дома, тоже выли, плача, а мужчины снимали картузы и крестились на дом. Мать и тетка Дарья мирны были друг ко другу, не ругались, не пеняли друг друга и даже несколько раз – когда поднимали дедушку с пола на лавку и раздевали его, когда сами разделись для работы, когда, обрядив, положили дедушку на стол – без воя уже, плача страшными слезами, падали сестры в объятия друг другу, обнимались, клали голову на плечи друг к другу и плакали.

Хоронить повезли деда на собственном его мерине.

Шагом за мерином шли все родственники и свойственники, мужчины без шапок, женщины с воем – до церкви, внесли гроб в церковь, там недолго молились. Звонарь панихидно – снизу, не поднимаясь на колокольню, – ударил в колокол. Вынесли гроб опять на телегу, под пение «вечной памяти». Поп и дьячок распрощались с гробом у паперти. Пошли к кладбищу – через Филимонов овраг, в обход от городских свалок. Гроб опустили в могилу, пели своими силами «вечную память», плакали, женщины выли, закопали могилу.

И на обратный путь – зловеще – сели на грядки телеги с одной стороны дядя Назар с теткой Дарьей, с другой – мать и отец. Ванятка примостился меж ними, чтоб прокатиться в торжественности.

И в деревне уже, как раз против дома, отделявшего дом дяди Назара от дома Ванятки, отец повернул мерина вправо к своему дому, – дядя Назар схватил вожжи и дернул мерина влево к своему дому. Отец обутой ногой толкнул дядю Назара в спину, железным каблуком в позвонок. Дядя Назар упал с телеги. Мать и тетка Дарья вцепились в волосы друг другу, каждая стараясь усидеть на телеге. Против дома, разделявшего сестер, сложены были, запасенные с зимы, дрова. Дядя Назар схватил два полена и бросился с ними на отца. Полено попало в лицо Ванятке. Ванятка вспомнил себя в больнице против доктора Ивана Ивановича, когда фельдшер держал Ванятку за голову, а доктор Иван Иванович – кривою иглой и шелковой ниткой – шил Ваняткину губу… Мерин остался за родителями по предписанию волостного старшины.

Доктор Иван Иванович был попечителем чертановской школы. Сельцо Чертаново, Казачья тож, входило в Верейковскую волость, волостным старшиной «ходил» одиннадцатый год бессменно друг подрядчика Кошкина Евграф Карпович Сосков, трактирщик и – «арендатор». И Назар Парфентьевич, и Иван Лукьянович раз-другой сердечно спрашивали доктора Ивана Ивановича, – как, мол, насчет ассенизационных полей? – и доктор Иван Иванович отвечал тихим голосом, что в подобных вопросах он не компетентен. Школа подчинялась земству, председателю Аксакову, – но начальством над школой оказывались все, кому не лень, и князь Верейский, и земский Разбойщин, и волостной старшина Евграф Карпович. Учителями в школе служили – Григорий Васильевич Соснин да Надежда Андреевна Горцева.

Григорий Васильевич происходил от кантониста-отца, из военно-крепостных, сам «мужик», – «мужика» знал, как себя, одевался по-крестьянски, говорил с новогородским акцентом, получал земельный надел при чертановском сельском обществе, имел лошадь и корову, сам пахал землю, помалкивал, читал множество книг, – всего в жизни добивался собственным своим горбом. Евграф Карпович Сосков обходил Соснина и относился к нему, как к «мужику».

Надежда Андреевна Горцева окончила гимназию и Лесгафтские женские курсы, – ей в столицах бы жить. И в первое воскресенье ее приезда под окошком собрались «мужики», одни сели на траву, другие стояли. Десяцкий постучал в окошко, попросил «учительшу» выглянуть – и отошел от окошка. Надежда Андреевна вышла к собравшимся.

– С приездом поздравить, – сказал десяцкий, – вашу милость…

«Мужики» сняли шапки, переминались. Надежда Андреевна поблагодарила собравшихся.

– То есть, значит, с приездом, значит, вас, – сказал десяцкий и ухмыльнулся, – то есть, значит, поздравить. Нас староста назначил – мост чинить, доски перебрать, окопать, где надо, прочистить проток. Может, вам придется по мосту пройтись, а мы вам дровец привезем, снег почистим, бабы – понадобится – на огороде помогут… Гвозди нам для моста необходимы… Сколько с вашей милости будет, на том и поздравляем, так что беспокойства от вас не требуется.