Купцы жили предпочтительно вокруг Торговой площади.

Близь Торговой площади помещалась земская управа.

«Третий элемент», врачи, учителя, агрономы, статистики, жили по неурочным местам, при управе, при больницах и школах, при сельскохозяйственном складе.

Обыватель жил повсюду и, вообще говоря, не известно, чем проживал.

Боком к Кремлю и базару расположилась улица, идущая к станции и от станции, по которой раз в году проезжал в имение к себе царственный поэт великий князь Константин Романов, при проездах его купеческие приказчики бросали в небо шапки. Боком к этой улице прилегал бульвар, никем не посещаемый. Напротив бульвара располагался громадный желтый дом, разделенный надвое, на государственное казначейство и на государеву тюрьму. Упиралась улица в мост, за которым находилось сельцо Чертаново, Казачья тож. Сбоку у моста, на городской стороне у оврага находился старый соляной амбар. На этой улице располагался Дворянский Клуб. Жили на этой улице и домовладельцы.

…И у этой улицы, и у всего города был обычай – чаще, чем к Богу по церквам, чаще, чем в трактир Козлова для собеседований – различные городские сословия ходили в Кремль на Откос. Бюрократы и интеллигенты, прогуливаясь и раскланиваясь почтительно, смотрели на Подол, за Подол, в поля, в луга, в просторы, в пространства, в небо, – особенно веснами в разливы рек и по осеням, когда в небе кричали журавли, летевшие на юг к синему морю. Артем Шмелев любил весной, по первой травке, выпивать на Откосе. Молодежь и любовники назначали на Откосе свидания. Чиновники с Откоса уходили в трактир Козлова, выпить по полбутылке с «приличной» закуской. Обрыв уходил к закату, к западу. Иван Иванович Криворотов примолкал, глядя в пространства, в небо, в то единственное просторное, что было в его жизни, – так же, по тем же причинам, должно быть, по коим в классической русской литературе описывалась природа, как отрыв от действительности, уход в раздумье, в одиночество, в простор… Обыватель после Откоса в трактирах заказывал пару чая, в постные дни с постным сахаром, пил чай, собеседовал, ощущал общество, социальную значимость и соподчиненность человека, – узнавал события, спорил, обсуждал, создавал суждения.

Генерал Федотов дважды в день выходил на Откос для прогулки. Под Откосом, за Подолом жили крестьяне, – «мужики», как именовал их Федотов. Федотов много командовал ротами, – и генералу «тяглый русский народ», «мужик» казался на одно лицо, бородатый, как при царе Алексее, в полушубках, шапках и валенках алексеевских времен. Это было неверным представлением, потому что каждый крестьянин во всех этих деревнях был так же отличим от другого, как художник Нагорный от генерала Федотова: в отличии этом, подобно тому, как генерал Федотов и художник Нагорный одинаково ели гречневую кашу, один для здоровья, для солдатской выправки и для наблюдения за солдатскою пищею, а другой по страсти к рыцарям, доводящей до нищеты, – в парадокс к каше «мужики» пахали землю трехпольем, недоедали, кустарничали испоконными промыслами, скорняжили, гончарничали, лычничали на лапти, плели для господ корзиночки…

Таких городов на Руси, как Камынск, существовало до тысячи, от Симбирска, родины Ленина, до Путивля, города первой русской Крестьянской войны, – и до сотни тысяч лежали вокруг деревни российской земли.

И пребывала Москва, где про Арбат, про Тверскую, Мясницкую говорили, что они улицы, а переулки вокруг них называли задами, – и давали адреса –

«на Арбате, в приход Успенья-на-Могильцах, третий дом от угла, там спросить» – –

«на Мясницкой, позадь Гребневской Божей Матери в переулке, так спросить» – –

Тогда впервые поехали по Москве двухэтажные конки, таскаемые лошадьми. Вошел уже в обиход для освещения в Москве керосин – и первые поехали к Императорским Театрам и к Аглицкому Клубу бочки с осветительным «газом». Каждый июнь – сенокосное время – градоначальник издавал приказ дворникам о выщипывании травы с московских переулков. Тверская, Кузнецкий мост, Белый город были каменными, но зады, как при Алексее, оставались деревянными, изредка раздвигаясь помещичьими особняками, похожими на сельские усадьбы. При царе Алексее меха были, как известно, разновидностью русской денежной системы, – «сорок соболей», – по традиции от Алексея от городских усадеб к вокзалам ехали медвежьи дохи, на Кузнецкий мост и на Тверскую в Аглицкий Клуб ехали бобры мужского пола, и горностаи, и соболя женских ротонд. Эти никак не были, подобно «мужикам», на одно лицо, они носили бобров в почести, – и тем не менее они не больше разнились друг от друга, чем те же Нагорный и Федотов, хотя в Аглицком Клубе они ели остендских устриц, пате фуа гра, а у Доциара на Кузнецком покупали настоящих рыцарей, не похожих ни на рыцаря-Федотова, ни на тех, что писал Нагорный. Во всяком случае они больше напоминали друг друга, чем Иван Нефедов Бвграфа Карповича Соскова.

И вторая была столица – имперская – Санкт-Петербург, блестящий и твердый, как гвардейский палаш. Там жили император, немецкие банкиры, боязнь Англии, начало дружбы с Францией, чиновники и гвардия. Город строился империей – из гранита, но на болотах. Империей построилась первая железная дорога. От Санкт-Петербурга по империи пошли железные пути на Москву, на Украину, на Урал, – к новым, непохожим на Камынск, городам и местам оседлости – в Криворожье, к Солянску, к Екатеринославу на Украине, на Урале к Екатеринбургским заводам. Уральские заводы были все на одно лицо: горы, леса, река, лощина, – плотина в лощине, превратившая реку в озеро, – под плотиной завод, – на косогорах вокруг плотины избы рабочих, упершиеся в лес и в горы. Украинские заводы упирались в небо вышками шахт и доменными заревами…

Из Аглицкого Клуба в Москве бобрам бесспорно казалось, что рабочие, мол, уж конечно все на одно лицо, – эти, мол, гольтепа бездомная и бесштанная, не справившаяся со своим домом и землей, бросившая свои «души» наделов, побежавшая куда глаза глядят от рода и племени, как бегали в старину к разбойникам бунтовщики, безженные, бездетные, а если уж женатые, то обязательно на потаскушках, таких же бездомных, как мужья, – эти – «на одно лицо»!

Земли Российской империи лежали широко. Рельсы Российской империи уперлись в Желтое море, в Китай. Когда рельсы дошли до Порт-Артура, вдруг в Южно-Русской, как называлась Украинская, и в Уральской в русской металлургии исчезли заказы. Российский текстильщик тогда ж установил, что «деревня» текстиля не покупает. Фабрикант и заводчик решили, что виноват рабочий, все тот же российский «мужик», толпами бежавший из деревень, готовый работать за картошку и хлеб.

В Санкт-Петербурге, в столице империи, купцы именовались не только Синебрюховыми, но предпочтительно – Айваз, Розенкранц, Сан-Галли, Нобель, Чешер, Крук, Кольбе, Парвиайнен. От этих блестящих и нерусских имен рельсами шел Санкт-Петербург по империи – до Сан-Донато, Демидов тож, на Урале, до Могучих на Севере, до Витте, тоже купец, на Дальнем Востоке… И Дмитрий Широких, двоюродный брат Климентия Обухова, запомнил с детства, как пороли отца.

Это было на Украине, на заводе и на рудниках маркиза Сан-Донато, граф Демидов тож, – и это было так же примерно, как с полоцкою артелью на строительстве Николаевской железной дороги.

Смена поднялась из шахты, и вторая смена в шахту не полезла, до предельной ясности поняв, что дальше так жить невозможно. И обе смены – а это были все рабочие, ибо каждая смена работала под землей по двенадцать часов – пошли к конторе. В тот же час к конторе на кошеве – было это в сорокаградусный мороз, подкатил земский начальник Машкевич с приставом Левкоевым.

– Я вам царь, бог и отец! – крикнул земский начальник Машкевич.

– Молчать! осади! – крикнул пристав Левкоев, ткнул левым кулаком первого попавшегося рабочего в грудь, а второго попавшегося правым кулаком ударил по лицу.

Люди пришли мирно разговаривать. Пристав начал «разговаривать» кулаком. И неизвестно, как, чьими руками, сотнею рук одновременно – стащены были с кошевы земский начальник и пристав, биты сотнями рук и сапог, – до тех пор, пока пристав и земский не поползли на четвереньках, кланяясь в ноги толпе, ободранные, плакавшие и умолявшие рабочих, –